Осип 1 Эмильевич Мандельштам родился 3 января 1891 года в Варшаве, детство и юность его прошли в Петербурге. Позднее, в 1937 году, Мандельштам о времени своего рождения напишет:
Я родился в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году... ("Стихи о неизвестном солдате")Здесь "в ночь" содержит в себе зловещее предзнаменование трагической судьбы поэта в ХХ веке и служит метафорой всего ХХ века, по определению Мандельштама - "века-зверя".
Воспоминания Мандельштама о детских и юношеских годах сдержанны и строги, он избегал раскрывать себя, комментировать себя и свои стихи. Он был рано созревшим, точнее - прозревшим поэтом, и его поэтическую манеру отличает серьезность и строгость.
То немногое, что мы находим в воспоминаниях поэта о его детстве, о той атмосфере, которая его окружала, о том воздухе, которым ему приходилось дышать, скорее окрашено в мрачные тона:
Из омута злого и вязкого Я вырос, тростинкой шурша, И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша. ("Из омута злого и вязкого...")"Запретною жизнью" - это о поэзии.
Семья Мандельштама была, по его словам, "трудная и запутанная", и это с особенной силой (по крайней мере в восприятии самого Осипа Эмильевича) проявлялось в слове, в речи. Речевая "стихия" семьи была своеобразной. Отец, Эмилий Вениаминович Мандельштам, самоучка, коммерсант, был совершенно лишен чувства языка. В книге "Шум времени" Мандельштам писал: "У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие... Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза". Речь матери, Флоры Осиповны, учительницы музыки, была иной: "Ясная и звонкая, литературная великая русская речь; словарь ее беден и сжат, обороты однообразны, - но это язык, в нем есть что-то коренное и уверенное". От матери Мандельштам унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и музыкальностью, обостренное чувство русского языка, точность речи.
В 1900-1907 годах Мандельштам учится в Тенишевском коммерческом училище, одном из лучших частных учебных заведений России (в нем учились в свое время В. Набоков, В. Жирмунский).
После окончания училища Мандельштам трижды выезжает за границу: с октября 1907 по лето 1908 года он живет в Париже, с осени 1909 по весну 1910 года изучает романскую филологию в Гейдельбергском университете в Германии, с 21 июля по середину октября живет в пригороде Берлина Целендорфе. Эхо этих встреч с Западной Европой звучит в стихотворениях Мандельштама вплоть до последних произведений.
Становление поэтической личности Мандельштама было определено его встречей с Н. Гумилевым и А. Ахматовой. В 1911 году Гумилев вернулся в Петербург из абиссинской экспедиции, и все трое затем часто встречались на различных литературных вечерах. Впоследствии, через много лет после расстрела Гумилева, Мандельштам писал Ахматовой, что Николай Степанович был единственным, кто понимал его стихи и с кем он разговаривает, ведет диалоги и поныне. Об отношении же Мандельштама к Ахматовой ярче всего свидетельствуют его слова: "Я - современник Ахматовой". Чтобы такое публично заявить в годы сталинского режима, когда поэтесса была опальной, надо было быть Мандельштамом.
Все трое, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, стали создателями и виднейшими поэтами нового литературного течения - акмеизма. Биографы пишут, что вначале между ними возникали трения, потому что Гумилев был деспотичен, Мандельштам вспыльчив, а Ахматова своенравна.
Первый поэтический сборник Мандельштама вышел в 1913 году, издан он был за свой счет 2 . Предполагалось, что он будет называться "Раковина", но окончательное название было выбрано другое - "Камень". Название вполне в духе акмеизма. Акмеисты стремились как бы заново открыть мир, дать всему ясное и мужественное имя, лишенное элегического туманного флера, как у символистов. Камень - природный материал, прочный и основательный, вечный материал в руках мастера. У Мандельштама камень являет собой первичный строительный материал культуры духовной, а не только материальной.
В 1911-1917 годах Мандельштам учится на романо-германском отделении историко-филологического факультета Петербургского университета.
Отношение Мандельштама к революции 1917 года было сложным. Однако любые попытки Мандельштама найти свое место в новой России заканчивались неудачей и скандалом. Вторая половина 1920-х годов для Мандельштама - это годы кризиса. Поэт молчал. Новых стихов не было. За пять лет - ни одного.
В 1929 году поэт обращается к прозе, пишет книгу под названием "Четвертая проза". Она невелика по объему, но в ней сполна выплеснулась та боль и презрение поэта к писателям-конъюнктурщикам ("членам МАССОЛИТа"), что копилась долгие годы в душе Мандельштама. "Четвертая проза" дает представление о характере поэта - импульсивном, взрывном, неуживчивом. Мандельштам очень легко наживал себе врагов, своих оценок и суждений не таил. Из "Четвертой прозы": "Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.
Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей - ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать - в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед".
Можно себе представить, какого накала достигала взаимная ненависть: ненависть тех, кого отвергал Мандельштам, и кто отвергал Мандельштама. Поэт всегда, практически все послереволюционные годы, жил в экстремальных условиях, а в 1930-е годы - в ожидании неминуемой смерти. Друзей, почитателей его таланта, было не так много, но они были.
Мандельштам рано осознал себя как поэт, как творческая личность, которой предназначено оставить свой след в истории литературы, культуры, мало того - "что-то изменить в строении и составе ее" (из письма Ю.Н. Тынянову). Мандельштам знал себе цену как поэту, и это проявилось, например, в незначительном эпизоде, который описывает В. Катаев в своей книге "Алмазный мой венец":
"Встретившись с щелкунчиком (т.е. Мандельштамом) на улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал щелкунчику традиционный светский вопрос:
Что новенького вы написали?
На что щелкунчик вдруг совершенно неожиданно точно с цепи сорвался:
Если бы я что-нибудь написал новое, то об этом уже давно бы знала вся Россия! А вы невежда и пошляк! - закричал щелкунчик, трясясь от негодования, и демонстративно повернулся спиной к бестактному беллетристу" 3 .
Мандельштам не был приспособлен к быту, к оседлой жизни. Понятие дома, дома-крепости, очень важное, например, в художественном мире М. Булгакова, не было значимым для Мандельштама. Для него дом - весь мир, и в то же время в этом мире он - бездомный.
К.И. Чуковский вспоминал о Мандельштаме начала 1920-х годов, когда тот, как и многие другие поэты и писатели, получил комнату в петроградском Доме Искусств: "В комнате не было ничего, принадлежащего ему, кроме папирос, - ни одной личной вещи. И тогда я понял самую разительную его черту - безбытность". В 1933 году Мандельштам получил, наконец, квартиру - двухкомнатную! Побывавший у него в гостях Б. Пастернак, уходя, сказал: "Ну вот, теперь и квартира есть - можно писать стихи". Мандельштам пришел в ярость. Он проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась: честным предателям, изобразителям. Это был ужас перед той платой, которая за квартиру требовалась.
Сознание сделанного выбора, осознание трагизма своей судьбы, видимо, укрепили поэта, дали ему силу, придали трагический, величественный пафос его новым стихам 4 . Этот пафос заключается в противостоянии свободной поэтической личности своему веку - "веку-зверю". Поэт не ощущает себя перед ним ничтожным, жалкой жертвой, он осознает себя равным:
...Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей, Уведи меня в ночь, где течет Енисей, И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. 17-28 марта 1931 ("За гремучую доблесть грядущих веков...")В домашнем кругу это стихотворение называли "Волком". В нем Осип Эмильевич предсказал и будущую ссылку в Сибирь, и свою физическую смерть, и свое поэтическое бессмертие. Он многое понял раньше, чем другие.
Надежда Яковлевна Мандельштам, которую Е. Евтушенко назвал "самой великой вдовой поэта в ХХ веке", оставила две книги воспоминаний о Мандельштаме - о его жертвенном подвиге поэта. Из этих воспоминаний можно понять, "даже не зная ни одной строчки Мандельштама, что на этих страницах вспоминают о действительно большом поэте: ввиду количества и силы зла, направленных против него".
Искренность Мандельштама граничила с самоубийством. В ноябре 1933 года он написал резко сатирическое стихотворение о Сталине:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, - Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири верны. Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучет, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ - Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, - то малина И широкая грудь осетина.И это стихотворение Осип Эмильевич читал многим знакомым, в том числе Б. Пастернаку. Тревога за судьбу Мандельштама побудила Пастернака в ответ заявить: "То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу Вас не читать их никому". Да, Пастернак прав, ценность этого стихотворения не в его литературных достоинствах. На уровне лучших поэтических открытий здесь находятся первые две строки:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны...Как ни удивительно, приговор Мандельштаму был вынесен довольно мягкий. Люди в то время погибали и за гораздо меньшие "провинности". Резолюция Сталина всего лишь гласила: "Изолировать, но сохранить", - и Осип Мандельштам был отправлен в ссылку в далекий северный поселок Чердынь. В Чердыни Мандельштам, страдая от душевного расстройства, пытался покончить с собой. Снова помогли друзья. Н. Бухарин, уже теряющий свое влияние, в последний раз написал Сталину: "Поэты всегда правы; история на их стороне"; Мандельштам был переведен в менее суровые условия - в Воронеж.
Конечно, судьба Мандельштама была предрешена. Но сурово наказывать его в 1933 году значило бы афишировать то злополучное стихотворение и как бы сводить личные счеты тирана с поэтом, что было бы явно не достойным "отца народов". Всему свое время, Сталин умел ждать, в данном случае - большого террора 1937 года, когда Мандельштаму суждено было сгинуть безвестно вместе с сотнями тысяч других.
Воронеж приютил поэта, но приютил враждебно. Из воронежских тетрадей (при жизни неопубликованных):
Пусти меня, отдай меня, Воронеж, - Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь - Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож! 1935 Воронеж Эта, какая улица? 5 Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова! - Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного. Нрава он не был лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма - Так и зовется по имени Этого Мандельштама. Апрель, 1935 ВоронежПоэт сражался с подступающим отчаянием: средств к существованию не было, с ним избегали встречаться, дальнейшая судьба была неясной, и всем своим существом поэта Мандельштам ощущал: "век-зверь" его настигает. А. Ахматова, навестившая Мандельштама в ссылке, свидетельствует:
А в комнате опального поэта Дежурят страх и муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета. ("Воронеж")"Дежурят страх и муза..." Стихи шли неостановимо, "невосстановимо" (как сказала М. Цветаева в это же время - в 1934 году), они требовали выхода, требовали быть услышанными. Мемуаристы свидетельствуют, что однажды Мандельштам бросился к телефону-автомату и читал новые стихи следователю, к которому был прикреплен: "Нет, слушайте, мне больше некому читать!" Нервы поэта были оголены, и боль свою он выплескивал в стихах.
Поэт был в клетке, но он не был сломлен, он не был лишен внутренней тайной свободы, которая поднимала его надо всем даже в заточении:
Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не могли.Стихи воронежского цикла долгое время оставались неопубликованными. Они не были, что называется, политическими, но даже "нейтральные" стихи воспринимались как вызов, потому что являли собой Поэзию, неподконтрольную и неостановимую. И не менее опасную для власти, потому что "песнь есть форма языкового неповиновения, и ее звучание ставит под сомнение много больше, чем конкретную политическую систему: оно колеблет весь жизненный уклад" (И. Бродский).
Стихи Мандельштама резко выделялись на фоне общего потока официальной литературы 1920-30-х годов. Время требовало стихов, нужных ему, как знаменитое стихотворение Э. Багрицкого "ТВС" (1929):
А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди - и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься - а вокруг враги; Руки протянешь - и нет друзей. Но если он скажет: "Солги", - солги. Но если он скажет: "Убей", - убей.Мандельштам понимал: ему "рядом с веком" не встать, его выбор другой - противостояние жестокому времени.
Стихи из воронежских тетрадей, как и многие стихи Мандельштама 1930-х годов, проникнуты ощущением близкой гибели, иногда они звучат как заклинания, увы, безуспешные:
Еще не умер я, еще я не один, Покуда с нищенкой-подругой Я наслаждаюся величием равнин И мглой, и голодом, и вьюгой. В прекрасной бедности, в роскошной нищете Живу один - спокоен и утешен - Благословенный дни и ночи те, И сладкозвучный труд безгрешен. Несчастен тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден тот, кто, сам полуживой, У тени милостыни просит. Январь 1937 ВоронежВ мае 1937 года истек срок воронежской ссылки. Поэт еще год провел в окрестностях Москвы, пытаясь добиться разрешения жить в столице. Редакторы журналов даже боялись разговаривать с ним. Он нищенствовал. Помогали друзья и знакомые: В. Шкловский, Б. Пастернак, И. Эренбург, В. Катаев, хотя им и самим было нелегко. Впоследствии А. Ахматова писала о 1938 годе: "Время было апокалиптическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами".
2 мая 1938 года, перед восходом солнца, как это и было тогда принято, Мандельштама снова арестовывают, приговаривают к 5 годам каторжных работ и отправляют в Западную Сибирь, на Дальний Восток, откуда он уже не вернется. Сохранилось письмо поэта к жене, в котором он писал: "Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги - не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей".
Смерть поэта настигла в пересыльном лагере Вторая Речка под Владивостоком 27 декабря 1938 года... Одно из последних стихотворений поэта:
Уходят вдаль людских голов бугры, Я уменьшаюсь там - меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. 1936-1937?Из книги судеб . Осип Эмильевич Мандельштам (1891 - 1938), русский поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Родился 3 (15) января 1891 в Варшаве в семье Эмилия Вениаминовича (Хацкеля Беньяминовича) Мандельштама, кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов со времён иудейского просвещения XVIII века дал миру известных раввинов, физиков и врачей, переводчиков Библии и историков литературы.
Мать поэта, Флора Осиповна Вербловская, происходила из виленской семьи ассимилировавшихся и влившихся в ряды русской интеллигенции евреев. Она находилась в родстве с известным литературоведом С. А. Венгеровым, была музыкантшей и ценительницей русской классической словесности.
Вскоре после рождения сына семья переезжает в Петербург. Здесь сознание будущего поэта постепенно пронизывается глубоким и творчески плодотворным культурным диссонансом. Патриархальный быт еврейского клана, впоследствии облёкшийся в образ отвергаемого, заклинаемого, но и родного «хаоса иудейского», противостанет в творчестве поэта ошеломившему, пленившему величию Петербурга с его имперской упорядоченностью и повелительной гармонией. Позднее в поэзии Мандельштама оба этих фона запечатлелись в сочетании глубоких контрастирующих красок - чёрной и жёлтой, красок талеса (иудейского молитвенного покрывала) и императорского штандарта: «Словно в воздухе струится / Жёлчь двуглавого орла» («Дворцовая площадь», 1915); «Се чёрно-жёлтый свет, се радость Иудеи!» («Среди священников левитом молодым..», 1917).
Лейтмотив мандельштамовских воспоминаний о детстве - «косноязычие», «безъязычие» семьи, «фантастический» язык отца, самоучкой освоившего русский и немецкий. В наследие поэту достаётся не речь, а неутолимый порыв к речи, рвущийся через преграду безъязыкости. Путь Мандельштама к лаврам одного из величайших поэтов XX века пройдёт через мучительные попытки преодолеть это косноязычие, расширить границы выговариваемого, обуздать «невыразимое» врождённым ритмом, найти «потерянное слово». Но наряду с косноязычием евреев, входящих в русскую речь извне, с усилием, Мандельштаму предстоит преодолеть и косноязычие надсоновской поры русской поэзии - 1880-1890 годов, когда старые возможности языка исчерпаны, а новые лишь брезжат, и, наконец, безъязыкость будущего поэта, которому заказано благополучно пользоваться готовым языком и предстоит сквозь «высокое» косноязычие («косноязычием» именуется в Библии речевой дефект пророка Моисея) прорваться к своему уникальному слову. А преображающая сила воздействия мандельштамовского слова на последующую русскую поэзию XX века, пожалуй, не знает себе равных.
С ранних юношеских лет сознание Мандельштама - это сознание разночинца, не укоренённого в вековой почве национальной культуры и патриархального быта: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых-внуков, влюблённых в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаньями... Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочёл, - и биография готова». Но из этой неукоренённости в национальном быте вырастет причастность всемирному бытию, акмеистическая «тоска по мировой культуре», способность воспринимать Гомера, Данте, Пушкина как современников и «сображников» на свободном «пиру» вселенского духа.
В 1900-1907 годах Мандельштам обучается в Тенишевском коммерческом училище - одном из лучших учебных заведений тогдашней России. Здесь царила особая интеллигентски-аскетическая атмосфера, культивировались возвышенные идеалы политической свободы и гражданского долга.
Революционные события и катастрофа русско-японской войны вдохновили первые стихотворные опыты поэта. «Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шёл в гусары», - скажет он много позже, оглядываясь назад. Получив 15 мая 1907 года диплом Тенишевского училища, Мандельштам пытается вступить в Финляндии в боевую организацию эсеров, но не принимается туда по малолетству. Обеспокоенные за будущность сына родители спешат отправить его учиться за границу. В 1907-1908 годах Мандельштам слушает лекции на словесном факультете Парижского университета, в 1909-1910 годах занимается романской филологией в Гейдельбергском университете (Германия), путешествует по Швейцарии и Италии. Эхо этих встреч с Западной Европой уже никогда не покинет поэзию Мандельштама. Именно тогда в сумму архитектурных впечатлений Мандельштама входит европейская готика - сквозной символ образной системы его будущей поэзии.
В Париже происходит внутренний перелом: юноша оставляет политику ради поэзии, обращается к интенсивному литературному труду. Увлекается лирикой Брюсова , вождя русского символизма, и французских «проклятых» поэтов - за смелость «чистого отрицания», за «музыку жизни», как скажет Мандельштам в одном из писем своему бывшему учителю словесности и литературному наставнику В. В. Гиппиусу . В Париже Мандельштам знакомится с Гумилёвым . Именно Гумилёв «посвятил» Мандельштама в «сан» поэта. А в 1911 году, уже в Петербурге, Мандельштам на вечере в «башне» Вячеслава Иванова впервые встречает супругу Гумилёва Анну Ахматову . Всех троих объединит не только глубокая дружба, но и сходство поэтических устремлений.
Около 1910 года в наиболее чутких литературных кругах становится очевиден кризис символизма как литературного направления, претендующего на роль тотального языка нового искусства. Желанием художественного высвобождения из-под его власти было продиктовано намерение Гумилёва , Ахматовой , Мандельштама, а также С. Городецкого , В. Нарбута , М. Зенкевича и некоторых других авторов образовать новое поэтическое направление. Так в начале 1913 года на авансцену литературной борьбы выступает акмеизм.
Более чем какое-либо иное литературное направление, акмеизм сопротивлялся точному определению... Но в историю русской литературы XX века акмеизм вошёл, прежде всего, как цельная поэтическая система, объединяющая трёх стихотворцев - Мандельштама, Ахматову и Гумилёва . И Мандельштам в этом ряду для большинства современных исследователей стоит едва ли не первым.
Высшее чудо акмеизм прозрел в слове, в самом поэтическом действе… Земное и небесное здесь не противостояли друг другу. Они сливались воедино благодаря чуду слова - божественного дара именования простых земных вещей... Объединив земное и небесное, поэтическое слово как бы обретало плоть и превращалось в такой же факт действительности, как и окружающие вещи - только более долговечный…
Мандельштам всегда стремился своё поэтическое существование сличить с неизгладимым следом, оставленным его великими предшественниками, и результат этого сличения предъявить далёкому читателю уже в потомстве... Тем самым снималось противоречие между прошлым, настоящим и будущим. Поэзия Мандельштама могла облекаться в ясные классические формы, отсылающие к искусству былых эпох. Но одновременно в ней всегда таилась взрывная сила сверхсовременных, авангардных художественных приёмов, которые наделяли устойчивые традиционные образы новыми и неожиданными значениями. Угадать эти значения и предстояло «идеальному читателю» будущего.
При всей безупречной, классической логике своей «архитектуры», смысл мандельштамовского текста столь же непредсказуем, как и ключ загадки. В центре образного языка Мандельштама - спрятанные в подтекст аналогии между порой далёкими друг от друга явлениями. И разглядеть эти аналогии под силу только читателю, который живёт в том же культурном пространстве, что и сам Мандельштам… А потому, по словам С. С. Аверинцева, стихи Мандельштама «так заманчиво понимать - и так трудно толковать».
В поэзии Мандельштама смысловой потенциал, накопленный словом за всю историю его бытования в других поэтических контекстах, приобретает значение благодаря скрытым цитатам-загадкам… Основные черты этого метода в полной мере проявились уже в первом сборнике поэта - «Камень» (1913). Сюда вошли 23 стихотворения 1908-1913 годов (позднее сборник был дополнен текстами 1914-1915 годов и переиздан в конце 1915 года). Вошедшие в сборник ранние стихи 1908-1910 года являют собой уникальное для всей мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть ли не подростка, с совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии:
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша, -
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша...
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблён.
В первой части «Камня» критики чаще всего отмечали символистские влияния. Здесь, действительно, как и у символистов, присутствует некое «двоемирие», противостояние земной преходящей реальности высшему вечному миру. Но Мандельштам это двоемирие ощущает по-особому, сугубо индивидуально. Он драматически напряжённо переживает уникальность своего хрупкого «я», своего слабого, но неповторимого «тёплого дыхания» на фоне космически безучастной вечности. В итоге рождается удивление (едва ли не центральная эмоция всей лирики Мандельштама), психологически достоверное и лишённое всякой литературности, вторичности:
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придёт?
Вторая половина «Камня», как заметил в рецензии на книгу Гумилёв , образцово «акмеистическая». В противовес символистским «экстазам слога», нарочитой звукописи и декоративности здесь царствует «классическая» форма стиха, зачастую приподнятая интонация оды, равновесная экономия стиля и образа. При этом Мандельштам преображает мистические символы в сложные, но осязаемые аналогии, а тайны - в интеллектуальные проблемы, загадки. Ключ к такому методу лежит уже в названии книги. Именование «камень» может быть воспринято как анаграмма (игра на созвучии через перестановку букв) слова АКМЭ, давшее название новому литературному движению (это греческое слово, обозначающее высшую точку развития, расцвет, но также и острие камня). Но название сборника отсылает и к знаменитому стихотворению Тютчева 1833 года «Probleme», повествующему о камне, который «с горы скатившись, лёг в долине», сорвавшись «…сам собой, / иль был низринут волею чужой».
В статье «Утро акмеизма» Мандельштам окончательно прояснит смысл этой ассоциации: «Но камень Тютчева... есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденье звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания».
В «Камне» Мандельштам символистскому культу музыки, «эфемернейшего из искусств», отвечал как раз монументальными образами архитектуры, свидетельствующими о победе организации над хаосом, пафоса утверждения меры и обуздания материи над безмерностью и порывом...
И всё же здесь нет пресловутого культа вещей, какой критики нередко усматривали за акмеистическими манифестами, а чувственная пластичность и осязаемая конкретность образов - не главное. Когда поэт хочет передать вещь на ощупь, он достигает этого одной деталью. Но таких вещей в лирике Мандельштама немного. На вещи своего века поэт смотрит с огромной дистанции. Сами по себе они его удивляют, но не очень интересуют. Взгляд Мандельштама проходит как бы сквозь вещи и стремится уловить то, что за ними скрыто.
Ещё в 1911 году Мандельштам совершил акт «перехода в европейскую культуру» - принял христианство. И хотя крещён поэт был в методистской церкви (14 мая, в Выборге), стихи «Камня» запечатлели захваченность католической темой, образом вечного Рима. В католичестве Мандельштама пленил пафос единой всемирной организующей идеи. Она отразила в духовной сфере симфонию готической архитектуры. Подобно тому, как «твердыня» собора созидается из «недоброй тяжести» камней, из хора столь разных и несхожих народов рождается единство западного христианского мира под властью Рима.
Иной пример связан с восприятием Мандельштамом образа «первого русского западника» - Чаадаева. Ему посвящена статья 1915 года «Пётр Чаадаев», его образом вдохновлено созданное тогда же стихотворение «Посох». В католических симпатиях Чаадаева, в его преданности идее Рима как средоточия духовного единства христианской вселенной Мандельштам прозревает не измену, а глубинную верность русскому национальному пути: «Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим... Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную землю традиции, с которой он не был связан преемственностью...» И лирический герой самого Мандельштама, очевидно, с «посохом» отправился в Европу - «страну святых чудес», - дабы по-настоящему «вырасти в русского». Теперь «весна неумирающего Рима» перенимает у зрелого Мандельштама ту роль противовеса родимому хаосу, которую для юного поэта выполняла петербургская архитектура. А в понятии «родимого хаоса» ныне неразличимы два лика - «иудейский» и «российский».
С началом Первой мировой войны в поэзии Мандельштама всё громче звучат эсхатологические ноты - ощущение неминуемости катастрофы, некоего временного конца. Эти ноты сопряжены, прежде всего, с темой России и наделяют образ Родины, зажатой в тисках неумолимой истории, даром особой свободы, доступной лишь тем, кто вкусил Смерти и взвалил на себя жертвенный Крест:
Нам ли, брошенным в пространство,
Обречённым умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть.
(«О свободе небывалой...», 1915).
Место «камня», строительного материала поэзии, ныне заменяет подвластное огню «дерево» - одновременно символ трагической судьбы и выражение русской идеи («Уничтожает пламень...», 1915). Стремление приобщиться к такого рода трагическому национальному опыту в практической жизни заставляет Мандельштама в декабре 1914 года отправиться в прифронтовую Варшаву, где он хочет вступить в войска санитаром. Из этого ничего не вышло. Поэт возвращается в столицу и создаёт целый ряд стихотворений, которые можно назвать реквиемом по обречённому имперскому Петербургу. Уходящий державный мир вызывает у поэта сложное переплетение чувств: это и почти физический ужас, и торжественность («Прославим власти сумеречное бремя, / Её невыносимый гнёт»), и даже жалость.
Мандельштам, наверное, первым в мировой литературе заговорил о «сострадании» к государству, к его «голоду». В одной из глав «Шума времени» - автобиографической прозы 1925 года - возникает сюрреалистический образ «больного орла», жалкого, слепого, с перебитыми лапами, - двуглавой птицы, копошащейся в углу «под шипенье примуса». Чернота этой геральдической птицы - герба Российской империи - была увидена как цвет конца ещё в 1915 году.
Стихи поры войны и революции составляют у Мандельштама сборник «Tristia» («книгу скорбей», впервые изданную без участия автора в 1922 году и переизданную под названием «Вторая книга» в 1923 году в Москве). Цементирует книгу тема времени, грандиозного потока истории, устремлённой к гибели. Эта тема станет сквозной во всём творчестве поэта вплоть до последних дней. Внутреннее единство «Tristia» обеспечено новым качеством лирического героя, для которого уже не существует ничего личного, что не причастно общему временному потоку, чей голос может быть слышен лишь как отзвук гула эпохи. Совершающееся в большой истории осознаётся как крушение и созидание «храма» собственной личности:
В ком сердце есть - тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идёт («Сумерки свободы», 1918).
Мотив отчаяния здесь звучит очень отчётливо, однако на последней глубине он высветляется очищающим чувством собственной причастности происходящему:
Мы в легионы боевые
Связали ласточек - и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живёт;
Сквозь сети - сумерки густые -
Не видно солнца и земля плывёт.
По законам духовного парадокса, тяжкая, кровавая и голодная пора начала 1920-х годов не только ознаменуется подъёмом поэтической активности Мандельштама, но и привнесёт странное, вроде бы иррациональное ощущение просветления и очищения («В Петербурге мы сойдёмся снова...», 1920). Мандельштам говорит о хрупком веселье национальной культуры посреди гибельной стужи русской жизни и обращается к пронзительнейшему образу:
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Ужас происходящего чреват последней степенью свободы. «Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой. Внезапно всё стало достоянием общим. Идите и берите. Всё доступно…», - сказано в статье «Слово и культура».
В поэзии и биографии Мандельштама 1920-1930-х годов отчаяние искупается мужественной готовностью к высокой жертве, причём в тонах отчётливо христианских. Строки 1922 года: «Снова в жертву, как ягнёнка / Темя жизни принесли» откликнутся в словах, сказанных поэтом, уже написавшим гибельные для себя стихи о Сталине, в феврале 1934 года Ахматовой : «Я к смерти готов». А в начале 1920-х годов Мандельштам пишет своё отречение от соблазна эмиграции и противопоставляет посулам политических свобод свободу иного - духовного порядка, свободу самопреодоления, которая может быть куплена лишь ценой верности русской Голгофе:
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой полной веры.
Книга «Tristia» запечатлела существенное изменение стиля поэта: фактура образа всё больше движется в сторону смыслового сдвига, «тёмных», зашифрованных значений, иррациональных языковых ходов. И всё же здесь ещё царит равновесие новых тенденций и былой «архитектурной» строгости. Впрочем, от прежней акмеистической ясности Мандельштам отходит и в теории. Он разрабатывает концепцию «блаженного бессмысленного слова», которое теряет свою предметную значимость, «вещность». Но закон равновесия царит и в теории слова: слово обретает свободу от предметного смысла, однако не забывает о нём. «Бессмысленное блаженное слово» подходит к границе «зауми», с которой экспериментировали футуристы, но не переходит её. Такая техника постепенного отхода от опознаваемых деталей создаёт возможность для внезапного прорыва «узнавания» и удивления - как только читателю-собеседнику удастся пробраться сквозь поверхностные смысловые темноты. И тогда читатель одаряется ликованием «слепого, который узнаёт милое лицо, едва прикоснувшись к нему», и у которого «слёзы... радости узнавания брызнут из глаз после долгой разлуки».
Так построены лучшие произведения поэта начала десятилетия («Сёстры - тяжесть и нежность...», «Ласточка», «Чуть мерцает призрачная сцена...», «Возьми на радость из моих ладоней...», «За то, что я руки твои не сумел удержать...», всё - 1920 год). В начале 1920-х годов Мандельштам скитается по южным областям России: посещает Киев, где встречает свою будущую супругу Н. Я. Хазину (автора двух мемуарных книг о Мандельштаме и первого комментатора поэта), короткое время живёт в Коктебеле у Волошина , переезжает в Феодосию, где его арестовывает врангелевская контрразведка по подозрению в шпионаже, после освобождения оказывается в Батуми. Здесь Мандельштама вновь арестовывают - на сей раз береговая охрана меньшевиков (из тюрьмы его вызволят грузинские поэты Н. Мицишвили и Т. Табидзе). Наконец, измождённый до крайности Мандельштам возвращается в Петроград, какое-то время живёт в знаменитом Доме искусств, вновь едет на юг, затем обосновывается в Москве. Но к середине 1920-х годов от былого равновесия тревог и надежд в осмыслении происходящего не остаётся и следа. Меняется и поэтика Мандельштама: в ней теперь темноты всё больше перевешивают ясность. Очень лично переживается расстрел Гумилёва в 1921 году. Не оправдываются недавние упования на «отделение церкви-культуры от государства» и установление между ними новых, органических отношений по типу связи древнерусских «удельных князей» с «монастырями».
Культуру всё больше ставили на место. Мандельштам, как и Ахматова , оказался в двусмысленном положении. Для советских властей он явно был чужим, реликтом буржуазного прошлого, но, в отличие от поколения символистов, лишённым даже снисхождения за «солидность» былых заслуг. Мандельштам всё больше страшится потерять «чувство внутренней правоты». Всё чаще в поэзии Мандельштама возникает образ «человеческих губ, которым больше нечего сказать». Параллельно в тематику мандельштамовских стихов вползает зловещая тень безжалостного «века-Зверя». За ним проглядывают зашифрованные черты гоголевского Вия с его смертоносным взглядом (через скрытый пароним, то есть созвучие слов «век» и «веко» - в обращении демона Вия к нечисти: «поднимите мне веки»). Так переосмысляется язык библейского Апокалипсиса, который «зверем» именует грядущего антихриста. Судьба поэтического слова в поединке с самым кровожадным хищником, голодным временем, пожирающим все человеческие творения, отражается в «Грифельной оде» (1923, 1937). Здесь более чем примечательна густая темнота образов, лишённая малейшей прозрачности.
В 1925 году происходит короткий творческий всплеск, связанный с увлечением Мандельштама Ольгой Ваксель. Затем поэт замолкает на пять лет. Эти годы заняты переводами и работой над прозой - автобиографией «Шум времени», повестью «Египетская марка» (1928), эссе «Четвёртая проза» (1930). Тон книгам задаёт трагическое напряжение между «большим», историческим, эпическим временем и временем личным, биографическим. В «Египетской марке» эти мотивы доведены до надрыва. Главным героем Мандельштам выводит своего двойника, наделяет его сгущёнными чертами «маленького человека» русской литературы в духе Гоголя и Достоевского и предаёт его подобию ритуального поругания…
На рубеже 1920-1930-х годов покровитель Мандельштама во властных кругах Н. Бухарин устраивает его корректором в газету «Московский комсомолец», что даёт поэту и его супруге минимальные средства к существованию. Однако нежелание Мандельштама принимать «правила игры» «благовоспитанных» советских писателей и крайняя эмоциональная порывистость резко осложняют отношения с «коллегами по цеху». Поэт оказывается в центре публичного скандала, связанного с обвинениями в переводческом плагиате (свою отповедь литературным врагам он произнесёт в «Четвёртой прозе», где отвергнет «писательство» как «проституцию» и недвусмысленно выскажется о «кровавой Советской земле» и её «залапанном» социализме).
Дабы уберечь Мандельштама от последствий скандала, Н. Бухарин организует для него поездку в 1930 году в Армению, оставившую глубокий след в том числе в художественном творчестве поэта: после долгого молчания к нему вновь приходят стихи. Они яснее и прозрачней «Грифельной оды», но в них уже явственно звучит последнее отчаяние, безысходный страх. Если в прозе Мандельштам судорожно пытался уйти от угрозы, то теперь он окончательно принимает судьбу, возобновляет внутреннее согласие на жертву:
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.
С начала 1930-х годов поэзия Мандельштама накапливает энергию вызова и «высокого» гражданского негодования, восходящего ещё к древнеримскому поэту Ювеналу: «Человеческий жалкий обугленный рот / Негодует и «нет» говорит».
Так рождается шедевр гражданской лирики - «За гремучую доблесть грядущих веков...» (1931, 1935).
Между тем поэт всё более ощущает себя затравленным зверем и, наконец, в ноябре 1933 года пишет стихи против Сталина («Мы живём, под собою не чуя страны...»). Стихи быстро получили известность, разошлись в списках по рукам, заучивались наизусть. Участь Мандельштама была предрешена: 13 мая 1934 года следует арест. Однако приговор оказался удивительно мягким. Вместо расстрела или лагеря - высылка в Чердынь и скорое разрешение переехать в Воронеж. Здесь Мандельштам переживает последний, очень яркий расцвет поэтического гения (три «Воронежские тетради», 1935-1937). Венец «воронежской лирики» - «Стихи о неизвестном солдате» (1937).
Поэт проникает внутрь новой «яви» - безысторического и обездуховленного материка времени. Здесь он исполняется глубокой волей «быть как все», «по выбору совести личной» жить и гибнуть с «гурьбой» и «гуртом» миллионов «убитых задёшево», раствориться в бесконечном космическом пространстве вселенной и наполняющей его человеческой массе - и тем самым победить злое время. Поздняя мандельштамовская поэтика делается при этом ещё более «закрытой», «тёмной», многослойной, усложнённой различными подтекстными уровнями. Это поэтика «опущенных звеньев», когда для восстановления сюжета стихотворения нужно восстановить образ-посредник. Образ-посредник может таиться в скрытой и переработанной цитате, зашифрованном подтексте, который с большим трудом поддаётся восстановлению неподготовленным читателем. Но он может скрываться и в сугубо индивидуальной иррациональной логике авторского мышления, взламывающего готовое слово и извлекающей его скрытые смысловые глубины, часто архаичные, восходящие к древним мифологическим моделям.
И всё же темноты могут неожиданно высветляться: воронежская земля, земля изгнания, воспринята как целомудренное чудо русского ландшафта. Суровый и чистый пейзаж служит фоном для торжествующей темы человеческого достоинства, неподвластного ударам судьбы:
Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой,
У тени милостыни просит.
Отвергая участь «тени», но всё же «тенью» ощущая и себя, поэт проходит через последнее искушение - попросить милостыни у того, от кого зависит «возвращение в жизнь». Так в начале 1937 года появляется «Ода» Сталину - гениально составленный каталог штампованных славословий вождю. Однако «Ода» Мандельштама не спасла. Её герой - хитрый и мстительный - мог начать со своими обидчиками лукавую игру, подарить надежду - как и произошло с Мандельштамом, который в мае 1937 года отбыл назначенный срок воронежской ссылки и вернулся в Москву. Но простить и забыть оскорбление Сталин не мог: в мае 1938 года следует новый арест (формально - по письму наркому Ежову генерального секретаря Союза Советских писателей В. П. Ставского).
Поэта отправляют по этапу на Дальний Восток. 27 декабря 1938 года в пересылочном лагере «Вторая речка» под Владивостоком доведённый до грани безумия Мандельштам умирает. По свидетельству некоторых заключённых - на сорной куче.
Наследие Мандельштама, спасённое от уничтожения его вдовой, с начала 1960-х годов начинает активно входить в культурный обиход интеллигенции эпохи «оттепели». Вскоре имя поэта становится паролем для тех, кто хранил или пытался восстановить память русской культуры, причём оно осознавалось как знак не только художественных, но и нравственных ценностей. Показательны слова известного литературоведа Ю. И. Левина, представителя поколения, «открывшего» Мандельштама: «Мандельштам - призыв к единству жизни и культуры, к такому глубокому и серьёзному... отношению к культуре, до которого наш век, видимо, ещё не в состоянии подняться... Мандельштам - ...промежуточное звено, предвестие, формула перехода от нашей современности к тому, чего «ещё нет», но что «должно быть». Мандельштам должен «что-то изменить в строении и составе» не только русской поэзии, но и мировой культуры».
Вадим Полонский
(Универсальная онлайн-энциклопедия «Кругосвет».
Печатается с сокращениями)
Осип Мандельштам: «Не на вчера, не на сегодня, а навсегда»
…поэзия есть сознание своей правоты. Воздух стиха есть неожиданное.
Обращаясь к известному, мы можем сказать только известное.
«О собеседнике», 1913
Душевный строй поэта располагает к катастрофе.
«А. Блок», 1921 - 1922
Из эссе «Угль, пылающий огнём»
…Мы, стихотворцы, часто действуем, заколдованные ритмами данной литературной эпохи, даже данного десятилетия… Как вырваться из этого колдовского плена? Никакие советы не помогут... Умение слушать ритм есть умение врождённое, от Бога данное. Суть в том, чтобы мысль, слово и ритм возникали одновременно...
Мандельштам открыл для себя, что слово не живёт в стихе отдельной жизнью, что оно связано семейными, родственными, дружескими, историческими, общественными узами с другими словами, эти узы, существуя, нередко сокрыты от читателей, и поэт обязан их раскрыть и даже пойти на тот риск, что слово будет связано со словом не прямой связью, а с помощью непрямых, не сразу замечаемых, но бесспорно, физически существующих связей, порой более сильных, чем наглядные прямые. Вот они-то и рождают ритм, сами обязанные своим появлением ритму...
Надежда Мандельштам
Моё завещание
…Я прошу Будущее навечно, то есть пока издаются книги и есть читатели этих стихов, закрепить права на это наследство за теми людьми, которых я назову в специальном документе. Пусть их всегда будет одиннадцать человек в память одиннадцатистрочных стихов Мандельштама, а на место выбывших пусть оставшиеся сами выбирают заместителей.
Этой комиссии наследников я поручаю бесконтрольное распоряжение остатками архива, издание книг, перепечатку стихов, опубликование неизданных материалов… Но я прошу эту комиссию защищать это наследство от государства и не поддаваться ни его застращиваниям, ни улещиванию. Я прожила жизнь в эпоху, когда от каждого из нас требовали, чтобы всё, что мы делали, приносило «пользу государству». Я прошу членов этой комиссии никогда не забывать, что в нас, в людях, самодовлеющая ценность, что не мы призваны служить государству, а государство нам, что поэзия обращена к людям, к их живым душам и никакого отношения к государству не имеет... Почему государство смеет заявлять себя наследником свободного человека?.. Тем более в тех случаях, когда память об этом человеке живёт в сердцах людей, а государство делает всё, чтобы её стереть…
Вот почему я прошу членов комиссии, то есть тех, кому я оставлю наследство Мандельштама, сделать всё, чтобы сохранить память о погибшем - ему и себе на радость. А если моё наследство принесёт какие-нибудь деньги, тогда комиссия сама решает, что с ними делать - пустить ли их по ветру, отдать ли их людям или истратить на собственное удовольствие. Только не создавать на них никаких литературных фондов или касс, стараться спустить эти деньги попроще и почеловечнее в память человека, который так любил жизнь и которому не дали её дожить. Лишь бы ничего не досталось государству и его казённой литературе. И ещё я прошу не забывать, что убитый всегда сильней убийцы, а простой человек выше того, кто хочет подчинить его себе. Такова моя воля, и я надеюсь, что Будущее, к которому я обращаюсь, уважит её хотя бы за то, что я отдала жизнь на хранение труда и памяти погибшего.
Надежда Мандельштам (1899 - 1980). Некролог
Из восьмидесяти одного года своей жизни Надежда Мандельштам девятнадцать лет была женой величайшего русского поэта нашего времени, Осипа Мандельштама, и сорок два года - его вдовой. Остальное пришлось на детство и юность… «Надя самая счастливая из вдов», - говоря это, Анна Ахматова имела в виду то всеобщее признание, которое пришло к Мандельштаму об эту пору. Самое замечание относилось, естественно, в первую очередь к судьбе самого поэта, собрата по перу, но при всей его справедливости оно свидетельствует о взгляде извне. К тому времени, когда вышеупомянутое признание стало нарастать, Н. Я. Мандельштам была уже на седьмом десятке, весьма шаткого здоровья и почти без средств. К тому же признание это, даже будучи всеобщим, всё же не распространялось на «одну шестую земного шара», на самое Россию. За спиной у Надежды Яковлевны уже были два десятка лет вдовства, крайних лишений, великой - списывающей все личные утраты - войны и ежедневного страха быть схваченной сотрудниками госбезопасности как жена врага народа...
Впервые я встретился с ней именно тогда, зимой 1962 года, во Пскове, куда с приятелями отправился взглянуть на тамошние церкви (прекраснейшие, должен сказать, во всей империи). Прослышав о нашем намерении поехать во Псков, Анна Андреевна Ахматова посоветовала нам навестить Надежду Мандельштам и попросила передать ей несколько книг. Тогда я впервые и услышал это имя.
Жила она в двухкомнатной коммунальной квартире... Комната была размером со среднюю американскую ванную - восемь квадратных метров. Большую часть площади занимала железная полуторная кровать; ещё там были два венских стула, комод с небольшим зеркалом и тумбочка, служившая и столом…
В годы её наивысшего благополучия, в конце шестидесятых - начале семидесятых, в её однокомнатной квартире на окраине Москвы самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск.
В те «благополучные» годы, последовавшие за публикацией на Западе двух томов её воспоминаний, эта кухня стала поистине местом паломничества. Почти каждый вечер лучшее из того, что выжило или появилось в послесталинский период, собиралось вокруг длинного деревянного стола, раз в десять побольше, чем псковская тумбочка. Могло показаться, что она стремится наверстать десятилетия отверженности. Я, впрочем, как-то лучше помню её в псковской комнатушке или примостившейся на краю дивана в ленинградской квартире Ахматовой, к которой она иногда украдкой наезжала из Пскова, или возникающей из глубины коридора у Шкловских в Москве - там она ютилась, пока не обзавелась собственным жильём. Вероятно, я помню это яснее ещё и потому, что там она была больше в своей стихии - отщепенка, беженка, «нищенка-подруга», как назвал её в одном стихотворении Мандельштам, и чем она, в сущности, и осталась до конца жизни…
Поэзия и вообще всегда предшествует прозе; во многих отношениях это можно сказать и о жизни Надежды Яковлевны. И как человек, и как писатель она была следствием, порождением двух поэтов, с которыми её жизнь была связана неразрывно: Мандельштама и Ахматовой . И не только потому, что первый был её мужем, а вторая другом всей её жизни… Механизмом, скрепившим узы этого брака, равно как и узы этой дружбы, была необходимость запоминать и удерживать в памяти то, что нельзя доверить бумаге, то есть стихи обоих поэтов…
И всё это мало-помалу вросло в неё. Потому что если любовь и можно чем-то заменить, то только памятью. Запоминать - значит восстанавливать близость. Мало-помалу строки этих поэтов стали её сознанием, её личностью. Они давали ей не только перспективу, не только угол зрения; важнее то, что они стали для неё лингвистической нормой… И по содержанию, и по стилю её книги суть лишь постскриптум к высшей форме языка, которой, собственно говоря, является поэзия.
Это их, стихи, а не память о муже, она спасала. Их, а не его вдовой была она в течение сорока двух лет. Конечно, она его любила, но ведь и любовь сама по себе есть самая элитарная из страстей. Только в контексте культуры она приобретает объёмность и перспективу... Она была вдовой культуры, и я думаю, что к концу своей жизни любила своего мужа больше, чем в начале брака...
В последний раз я видел её 30 мая 1972 года в кухне московской квартиры. Было под вечер; она сидела и курила в глубокой тени, отбрасываемой на стену буфетом. Тень была так глубока, что можно было различить в ней только тление сигареты и два светящихся глаза. Остальное - крошечное усохшее тело под шалью, руки, овал пепельного лица, седые пепельные волосы - всё было поглощено тьмой. Она выглядела, как остаток большого огня, как тлеющий уголёк, который обожжёт, если дотронешься.
Отщепенец
21 января 1937 года в письме Тынянову, «таком судорожном и трудном», «поистине… из глубины, из бездны» (С. С. Аверинцев), Мандельштам пишет:
«Дорогой Юрий Николаевич!
Хочу Вас видеть. Что делать? Желание законное.
Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я ещё отбрасываю тень. Но последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в её строении и составе.
Не отвечать мне легко. Обосновать воздержание от письма или записки невозможно. Вы поступите, как захотите.
Ваш О. М.»
П
очему адресатом для исповеди воронежский ссыльный выбрал вполне благополучного советского литератора? Нет никаких свидетельств близких отношений между ними. Всё так - и не так. Еврей, посвятивший жизнь русской литературе - и оставшийся в ней навсегда, «кое-что изменив в её строении и составе», - пишет другому еврею, чьё имя дорого каждому культурному человеку, говорящему по-русски. И автор, и адресат тяжело болели, дни обоих были сочтены. Стало быть, Тынянов для Мандельштама - «дважды свой» - и, возможно, поэт надеялся, что будет понят, поддержан. Надо ли говорить, как он нуждался в такой поддержке…
Ответа не было. Дошло письмо, затерялось или было перехвачено - неизвестно. Текст сохранился лишь благодаря предусмотрительности «ясной Наташи» - Н. Е. Штемпель, сделавшей копию.
А за несколько лет до письма, когда ещё не было ни «воронежских тетрадей», ни «кремлёвского горца», когда покровительство Бухарина казалось надёжным и долгосрочным, написано стихотворение, в котором предчувствие скорой гибели звучит отчётливо и зловеще:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда...
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я - непризнанный брат, отщепенец в народной семье -
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мёрзлые плахи,
Как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду, -
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду.
В одной строфе соседствуют «плаха», «смерть» и «казнь». Лёгкость, обыденность этой самой смерти-игры вызывают ужас, оторопь.
У читателя, но не у поэта. Глядя в глаза своему будущему, он и не думает спорить с ним. Ему мешает только, что он «непризнанный брат, отщепенец в народной семье». И чтобы подняться над этой «непризнанностью», переступить через неё, Осип Мандельштам готов принять всё. Даже лютую «петровскую» казнь.
Такова плата за бессмертие «величайшего русского поэта нашего времени».
апрель 2016
Иллюстрации:
портрет Поэта - художник Лев Бруни, 1916;
фото родителей Осипа Эмильевича;
фото О. Э. Мандельштама и Н. Я. Мандельштам разных лет;
фото Н. Е. Штемпель;
обложки книг О. Э. Мандельштама и Н. Я. Мандельштам;
воронежский памятник О. Э. Мандельштаму;
иллюстрации - из книги Олега Лекманова «Осип Мандельштам. Жизнь поэта» (серия «ЖЗЛ»)
и из свободных источников в интернете.
Стихотворения, посвящённые Осипу Мандельштаму
Марина Цветаева
Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих вёрст.
На страшный полёт крещу Вас:
Лети, молодой орёл!
Ты солнце стерпел, не щурясь, -
Юный ли взгляд мой тяжёл?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед…
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих лет.
Анна Ахматова
Воронеж
О. М<андельштаму>
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело.
Узорных санок так неверен бег.
А над Петром воронежским - вороны,
Да тополя, и свод светло-зелёный,
Размытый, мутный, в солнечной пыли,
И Куликовской битвой веют склоны
Могучей, победительной земли.
И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черёд.
И ночь идёт,
Которая не ведает рассвета.
Арсений Тарковский
Поэт
Жил на свете рыцарь бедный...
А. С. Пушкин
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задёрганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.
Оперённый рифмой парной,
Кончен подвиг календарный, -
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Чёрный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лёту брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
Памятники Осипу и Надежде Мандельштам установлены в Санкт-Петербурге и Амстердаме...
Белла Ахмадулина
Памяти Осипа Мандельштама
В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись.
Вступленье: ломкий силуэт,
повинный в грациозном форсе.
Начало века. Младость лет.
Сырое лето в Гельсингфорсе.
Та - Бог иль барышня? Мольба -
чрез сотни вёрст любви нечёткой.
Любуется! И гений лба
застенчиво завешен чёлкой.
Но век желает пировать!
Измученный, он ждёт предлога -
и Петербургу Петроград
оставит лишь предсмертье Блока.
Знал и сказал, что будет знак
и век падёт ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
пред чудом им свершённой речи.
Гортань, затеявшая речь
неслыханную,- так открыта.
Довольно, чтоб её пресечь,
и меньшего усердья быта.
Ему - особенный почёт,
двоякое злорадство неба:
певец, снабжённый кляпом в рот,
и лакомка, лишённый хлеба.
Из мемуаров: «Мандельштам
любил пирожные». Я рада
узнать об этом. Но дышать -
не хочется, да и не надо.
Так значит, пребывать творцом,
за спину заломившим руки,
и безымянным мертвецом
всё ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?
В моём кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! А я его кормлю
огромной сладостью. И плачу.
Александр Кушнер
Фотография
Фотография тридцать шестого, наверное, года.
Театральная труппа. Домашнее что-то, как сода,
Закулисное, рыхлое в воздухе растворено.
Двадцать два человека уткнулись во что-то одно.
Двадцать два человека уткнулись, наверное, в пьесу
Про слугу двух господ или так: про вдову и повесу.
Лишь один человек не глядит в распечатанный текст,
Он застыл, словно гипс, словно известь, цемент и асбест.
В сером пепле табачном и брюки его, и ладони,
Старику и неряхе, о, как ему скучен Гольдони!
Он глядит, а куда? Никогда не узнаем - в окно,
Где воронежский грач прошлогоднее топчет сукно.
Колченогих столов пузырями вспухает фанера.
Сколько жизни осталось? Не спрашивай, что за манера
Разбегаться с вопросом? В окне на нетвёрдых ногах
Выступают грачи. Он и сам здесь на птичьих правах.
Он и сам кое-как, еле держится, сбоку припёку.
Почему же так любит он тёплую эту мороку
И в преснятину эту, тосчищу, - вот глупая роль, -
Каждый раз подсыпает свою стихотворную соль!
Юрий Левитанский
а услышалось - глас наяву.
Я трамвайная вишенка, - он мне сказал,
прозревая воочью иные миры, -
я трамвайная вишенка страшной поры
и не знаю, зачем я живу.
Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нём -
мы трамвайные вишенки страшных времён
и не знаем, зачем мы живём.
Гумилёвский трамвай шёл над тёмной рекой,
заблудившийся в красном дыму,
и Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.
И Ахматова вдоль царскосельских колонн
проплыла, повторяя, как древний канон,
на высоком наречье своём:
Мы трамвайные вишенки страшных времён.
Мы не знаем, зачем мы живём.
О российская муза, наш гордый Парнас,
тень решёток тюремных издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
как бубенчики в поле под свист ямщиков,
посреди бесконечных российских снегов
всё звенят и звенят вдалеке.
Инна Лиснянская
Мы с тобой на кухне посидим.
О. Мандельштам
Опять эта вспышка
Больного ума:
Надзорная вышка,
Под нею тюрьма
И каторжный номер
В той бане, где, гол,
От голода помер
Всё было не так.
Несли его прямо
Сквозь солнечный мрак
Два ангела Божьих
В эдемский предел,
И призрак прохожий
Вослед им глядел.
Борис Суслович
Два посвящения О. М.
Передышка
Свалилось на голову счастье:
Считай, четыре года впрок.
Случись обыкновенный мастер
Взамен поэта, тот бы смог
Отбарабанить на потребу
Дня подходящие слова…
Но мастером ты сроду не был -
И под сурдинку петь едва
Умел. Щелкунчик-пустомеля,
Весь век прощёлкав для души,
На вшивой лагерной постели,
Пока не захрипишь, пляши!
Перекличка
не спрятаться мне от великой муры
О. Мандельштам, 1931
От великой муры не убраться во тьму,
Под защиту последнего сна,
Ни помех для неё, ни препон - потому,
Что всеведуща нынче она;
Что отыщется враз стиховед-доброхот,
Разумеющий в жизни твоей,
Что её ненавязчиво перетрясёт
До помеченных ордером дней;
Что построит в затылок колонну стихов,
И погонит служить палачу…
От вселенской муры лезть на стенку готов.
Выть по-волчьи. Но лучше - смолчу.
Борис Марковский
Памяти Мандельштама
состоялась дуэль между Пушкиным и Дантесом.
умер Осип Мандельштам.
Церковная хрупкая свечка
горит и горит, не сгорая…
Зловещая Чёрная речка
и чёрная речка Вторая.
Монету - орёл или решка -
подбросил, со смертью играя…
Зловещая Чёрная речка
и чёрная речка Вторая.
Плохая, должно быть, примета -
играть рукояткой узорной
упавшего в снег пистолета
на речке январской и чёрной.
Нечаянный выстрел, осечка,
и эхо вороньего грая.
Зловещая Чёрная речка
и чёрная речка Вторая…
Не чуя огромной страны,
он бредил ключом Иппокрены
и видел кровавые сны -
грядущие казни, измены.
Он был собеседник ничей.
И вот отыскалось местечко -
болотистый мутный ручей,
Вторая, декабрьская, речка.
(3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве (Польша) в семье кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов дал миру известных раввинов, физиков и врачей, переводчиков Библии и историков литературы.
Вскоре после рождения Осипа, его семья переехала в город Павловск недалеко от Петербурга, а затем в 1897 году — в Петербург.
В 1900 году Осип Мандельштам поступил в Тенишевское коммерческое училище. Большое влияние на формирование юноши во время учебы оказал преподаватель русской словесности Владимир Гиппиус. В училище Мандельштам начал писать стихи, одновременно увлекшись идеями эсеров.
Сразу же после окончания в 1907 году училища Мандельштам уехал в Париж, слушал лекции в Сорбонне. Во Франции Мандельштам открыл для себя старофранцузский эпос, поэзию Франсуа Вийона, Шарля Бодлера, Поля Верлена. Познакомился с поэтом Николаем Гумилевым.
В 1909-1910 годах Мандельштам жил в Берлине, занимался философией и филологией в Гейдельбергском университете.
В октябре 1910 года он вернулся в Петербург. Литературный дебют Мандельштама состоялся в августе 1910 года, когда в журнале "Аполлон" были напечатаны пять его стихотворений. В эти годы он увлекался идеями и творчеством поэтов-символистов, стал частым гостем Вячеслава Иванова, теоретика символизма, у которого собирались талантливые литераторы.
В 1911 году Осип Мандельштам, желая систематизировать свои знания, поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. К этому времени он прочно вошел в литературную среду — принадлежал к группе акмеистов (от греческого "акме" — высшая степень чего-либо, цветущая сила), к организованному Николаем Гумилевым "Цеху поэтов", в который входили Анна Ахматова, Сергей Городецкий, Михаил Кузмин и др.
В 1913 году в издательстве "Акмэ" вышла первая книга Мандельштама "Камень", куда вошли 23 стихотворения 1908-1913 годов. К этому времени поэт уже отошел от влияния символизма. В эти годы стихи Мандельштама часто печатались в журнале "Аполлон", молодой поэт завоевывал известность. В декабре 1915 года вышло второе издание "Камня" (издательство "Гиперборей"), по объему почти втрое больше первого (сборник был дополнен текстами 1914-1915 годов).
В начале 1916 года на литературном вечере в Петрограде Мандельштам познакомился с Мариной Цветаевой. С этого вечера началась их дружба, своеобразным "поэтическим" итогом которой стало несколько стихотворений, посвященных поэтами друг другу.
1920-е годы были для Мандельштама временем интенсивной и разнообразной литературной работы. Вышли новые поэтические сборники: Tristia (1922), "Вторая книга" (1923), "Камень" (3-е издание, 1923). Стихи поэта печатались в Петрограде, Москве, Берлине. Мандельштам опубликовал ряд статей по важнейшим проблемам истории, культуры и гуманизма: "Слово и культура", "О природе слова", "Пшеница человеческая" и др. В 1925 году Мандельштам выпустил автобиографическую книгу "Шум времени". Вышли несколько книг для детей: "Два трамвая", "Примус" (1925), "Шары" (1926). В 1928 году была опубликована последняя прижизненная книга стихов Мандельштама "Стихотворения", а чуть позже — сборник статей "О поэзии" и повесть "Египетская марка".
Много времени Мандельштам отдавал переводческой работе. В совершенстве владея французским, немецким и английским языками, он брался (нередко в целях заработка) за переводы прозы современных зарубежных писателей. С особой тщательностью относился к стихотворным переводам, проявляя высокое мастерство. В 1930-е годы, когда началась открытая травля поэта и печататься становилось все труднее, перевод оставался той отдушиной, где поэт мог сохранить себя. В эти годы он перевел десятки книг.
В 1930 году Мандельштам посетил Армению. Результатом этой поездки явилась проза "Путешествие в Армению" и стихотворный цикл "Армения", который был лишь частично опубликован в 1933 году.
Осенью 1933 года Мандельштам написал стихотворную эпиграмму против Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны…", за которую в мае 1934 года был арестован. Его выслали в Чердынь на Северном Урале, где он пробыл две недели, заболел и попал в больницу. Затем он был выслан в Воронеж, где работал в газетах и журналах, на радио. После окончания срока ссылки Мандельштам вернулся в Москву, но здесь ему жить было запрещено. Поэт жил в Калинине (сейчас город Тверь).
В мае 1938 года Мандельштама вновь арестовали. Приговор — пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток.
Умер Осип Мандельштам 27 декабря 1938 года в больничном бараке в пересыльном лагере на Второй речке (сейчас в черте города Владивостока).
Имя Осипа Мандельштама оставалось в СССР под запретом около 20 лет.
Жена поэта Надежда Яковлевна Мандельштам и друзья поэта сохранили его стихи, которые в 1960-х годах стало возможным опубликовать. В настоящее время изданы все произведения Мандельштама.
В 1991 году в Москве было создано Мандельштамовское общество, целью которого является собирание, сохранение, изучение и популяризация творческого наследия одного из великих русских поэтов XX столетия. С 1992 года Мандельштамовское общество базируется в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ).
В апреле 1998 года как совместный проект университета и Мандельштамовского общества был открыт Кабинет мандельштамоведения научной библиотеки РГГУ.
Материал подготовлен на основе информации открытых источников
(3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве (Польша) в семье кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов дал миру известных раввинов, физиков и врачей, переводчиков Библии и историков литературы.
Вскоре после рождения Осипа, его семья переехала в город Павловск недалеко от Петербурга, а затем в 1897 году — в Петербург.
В 1900 году Осип Мандельштам поступил в Тенишевское коммерческое училище. Большое влияние на формирование юноши во время учебы оказал преподаватель русской словесности Владимир Гиппиус. В училище Мандельштам начал писать стихи, одновременно увлекшись идеями эсеров.
Сразу же после окончания в 1907 году училища Мандельштам уехал в Париж, слушал лекции в Сорбонне. Во Франции Мандельштам открыл для себя старофранцузский эпос, поэзию Франсуа Вийона, Шарля Бодлера, Поля Верлена. Познакомился с поэтом Николаем Гумилевым.
В 1909-1910 годах Мандельштам жил в Берлине, занимался философией и филологией в Гейдельбергском университете.
В октябре 1910 года он вернулся в Петербург. Литературный дебют Мандельштама состоялся в августе 1910 года, когда в журнале "Аполлон" были напечатаны пять его стихотворений. В эти годы он увлекался идеями и творчеством поэтов-символистов, стал частым гостем Вячеслава Иванова, теоретика символизма, у которого собирались талантливые литераторы.
В 1911 году Осип Мандельштам, желая систематизировать свои знания, поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. К этому времени он прочно вошел в литературную среду — принадлежал к группе акмеистов (от греческого "акме" — высшая степень чего-либо, цветущая сила), к организованному Николаем Гумилевым "Цеху поэтов", в который входили Анна Ахматова, Сергей Городецкий, Михаил Кузмин и др.
В 1913 году в издательстве "Акмэ" вышла первая книга Мандельштама "Камень", куда вошли 23 стихотворения 1908-1913 годов. К этому времени поэт уже отошел от влияния символизма. В эти годы стихи Мандельштама часто печатались в журнале "Аполлон", молодой поэт завоевывал известность. В декабре 1915 года вышло второе издание "Камня" (издательство "Гиперборей"), по объему почти втрое больше первого (сборник был дополнен текстами 1914-1915 годов).
В начале 1916 года на литературном вечере в Петрограде Мандельштам познакомился с Мариной Цветаевой. С этого вечера началась их дружба, своеобразным "поэтическим" итогом которой стало несколько стихотворений, посвященных поэтами друг другу.
1920-е годы были для Мандельштама временем интенсивной и разнообразной литературной работы. Вышли новые поэтические сборники: Tristia (1922), "Вторая книга" (1923), "Камень" (3-е издание, 1923). Стихи поэта печатались в Петрограде, Москве, Берлине. Мандельштам опубликовал ряд статей по важнейшим проблемам истории, культуры и гуманизма: "Слово и культура", "О природе слова", "Пшеница человеческая" и др. В 1925 году Мандельштам выпустил автобиографическую книгу "Шум времени". Вышли несколько книг для детей: "Два трамвая", "Примус" (1925), "Шары" (1926). В 1928 году была опубликована последняя прижизненная книга стихов Мандельштама "Стихотворения", а чуть позже — сборник статей "О поэзии" и повесть "Египетская марка".
Много времени Мандельштам отдавал переводческой работе. В совершенстве владея французским, немецким и английским языками, он брался (нередко в целях заработка) за переводы прозы современных зарубежных писателей. С особой тщательностью относился к стихотворным переводам, проявляя высокое мастерство. В 1930-е годы, когда началась открытая травля поэта и печататься становилось все труднее, перевод оставался той отдушиной, где поэт мог сохранить себя. В эти годы он перевел десятки книг.
В 1930 году Мандельштам посетил Армению. Результатом этой поездки явилась проза "Путешествие в Армению" и стихотворный цикл "Армения", который был лишь частично опубликован в 1933 году.
Осенью 1933 года Мандельштам написал стихотворную эпиграмму против Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны…", за которую в мае 1934 года был арестован. Его выслали в Чердынь на Северном Урале, где он пробыл две недели, заболел и попал в больницу. Затем он был выслан в Воронеж, где работал в газетах и журналах, на радио. После окончания срока ссылки Мандельштам вернулся в Москву, но здесь ему жить было запрещено. Поэт жил в Калинине (сейчас город Тверь).
В мае 1938 года Мандельштама вновь арестовали. Приговор — пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток.
Умер Осип Мандельштам 27 декабря 1938 года в больничном бараке в пересыльном лагере на Второй речке (сейчас в черте города Владивостока).
Имя Осипа Мандельштама оставалось в СССР под запретом около 20 лет.
Жена поэта Надежда Яковлевна Мандельштам и друзья поэта сохранили его стихи, которые в 1960-х годах стало возможным опубликовать. В настоящее время изданы все произведения Мандельштама.
В 1991 году в Москве было создано Мандельштамовское общество, целью которого является собирание, сохранение, изучение и популяризация творческого наследия одного из великих русских поэтов XX столетия. С 1992 года Мандельштамовское общество базируется в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ).
В апреле 1998 года как совместный проект университета и Мандельштамовского общества был открыт Кабинет мандельштамоведения научной библиотеки РГГУ.
Материал подготовлен на основе информации открытых источников
Поэт Осип Эмильевич Мандельштам занимает сегодня ведущее место в ряду величайших представителей российского Парнаса. Однако значимая роль творчества Мандельштама в истории русской литературы не всегда достойно представлена на уроках в старших классах. Возможно, потому, что велика сила инерции в преподавании литературы в школе и живы ещё отголоски советского литературоведения; возможно, недоверие вызывает «тёмный» стиль поэта; кажется сложным представить панораму его поэтической вселенной.
«Я рождён со второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадёжном году — и столетья / Окружают меня огнём … » По новому стилю Мандельштам родился 15 января 1891 года и погиб в 1938 году в пересыльном лагере недалеко от Владивостока.
Раннее детство поэта прошло в Варшаве. Его отец, купец первой гильдии, был перчаточником; и образ дома как тёмной, тесной норы, пропитанной запахом выделываемой кожи, станет первым камнем в фундаменте творчества Мандельштама.
В 1894 году семья переезжает в Павловск, в 1897-м — В Петербург. Будущему поэту 7 лет, и он поражён архитектурой Петербурга, мелодичностью русской речи. Уже тогда, возможно, рождается мечта о гармонии мира, и её надо ощутить и передать: «Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам … »
Мальчик, Мандельштам очень любит музыку, слушает в Павловске Чайковского, Рубинштейна: «Чайковского в эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением … Широкие, плавные, чисто скрипичные места Чайковского я ловил из-за колючей изгороди и не раз изорвал своё платье и расцарапал руки, пробираясь бесплатно к раковине оркестра» («Шум времени», 1925).
От матери, замечательной пианистки, поэт унаследовал чувство внутренней гармонии. Отношения с жизнью, со временем поэт всегда будет строить по собственному внутреннему камертону правды.
Сейчас нам доступна аудиозапись нескольких стихотворений, прочитанных автором. Современники поражались тому, как он выпевает, читая стихи, увлекая за собой слушателей. Стихотворения Мандельштама надо воспринимать так, как слушаешь классическую музыку: погружаясь, идя за ней.
В настоящее время более 50 стихотворений Мандельштама положено на музыку. Песни на стихотворения поэта исполняют Т.Гвердцители, А. Лугачёва, А. Буйнов, А.Кортнев, И. Чурикова, Ж.Бичевская и др. На основе его произведений созданы композиции для хорового и вокального пения в сопровождении скрипки, флейты, фагота, виолончели, арфы и др. Положенные на музыку стихотворения Мандельштама звучат в кинофильмах «Московская сага», «Мужчина в моей голове».
Учился Мандельштам в Тенишевском училище, среднем учебном заведении. В последние годы обучения в училище Мандельштам вдохновенно выступает с речами перед рабочими от партии эсеров. Обеспокоенные дальнейшей судьбой сына родители отправляют его на учёбу за границу …
В 1907-1908 годах Мандельштам учится в Сорбоннском университете, где слушает, в частности, лекции А. Бергсона, французского философа, оказавшего на него существенное влияние. Анри Бергсон представлял жизнь как космический «жизненный порыв», поток.
«Реальность есть непрерывный рост, без конца продолжающееся творчество». Интеллект (разум), по мнению философа, способен познать только внешнюю, поверхностную сущность явлений, в глубину проникает интуиция.
Бергсон повлиял и на понимание поэтом времени. Время у Мандельштама неразрывно связано с ощущением движения, с духовным ростом и совершенствованием человека.
В 1909 году Мандельштам два семестра проводит в Гейдельбергском университете, изучая романские языки и философию: «Мережковский, проездом в Гейдельберге, не пожелал выслушать ни строчки моих стихов», — пишет он Волошину. В 1910 году поэт возвращается в Россию. В том же 1910 году состоялась первая публикация его стихов в журнале Н.Гумилёва «Аполлон».
О.Мандельштам принял крещение в июле 1911 года в городе Выборге по внутреннему убеждению. Этот духовный акт был важен для Мандельштама как путь вхождения в европейскую культуру.
Осип Эмильевич отличался удивительным нежеланием рационально организовывать свою жизнь. Он не согласовывал свои действия с возможностью личной выгоды.
Для него единственным мерилом должного, недолжного в мире было то, что Ахматова называла чувством «глубокой внутренней правоты», Так, например, написав в 1933 году самоубийственные, по выражению Пастернака, стихи «Мы живём, под собою не чуя страны … », поэт читал их друзьям и знакомым. «Первые слушатели этих стихов приходили в ужас и умоляли О.М. забыть их».
Не понимать, что происходит, поэт не мог. Значит, важнее сохранения собственной жизни для него было, чтобы слово прозвучало, чтобы правда разбила ложь. А когда в голодное время, которое продолжалось большую часть жизни, так как советское государство не удостаивало поэта заработком, Мандельштаму вдруг перепадала некоторая сумма, он, не откладывая про запас, покупал шоколадки и всякую всячину и … угощал знакомых и соседских детей, радуясь их радости.
Детский рот жуёт свою мякину,
Улыбается, жуя,
Словно щёголь голову закину
И щегла увижу я.
Ведущая тема поэзии Мандельштама опыт построения личности. «В любом моменте роста есть свой одухотворённый смысл, личность только в том случае обладает полнотой существования, когда расширяется в каждом этапе, исчерпывая все возможности, которые даёт возраст», — писала жена поэта, Н.Я. Мандельштам.
В каждой книге стихов поэта есть ведущая мысль, свой поэтический луч. «Ранние стихи («Камень») — юношеская тревога поиски места в жизни; «Tristia» – возмужание и предчувствие катастрофы, погибающая культура и поиски спасения; книга 1921-1925 годов — чужой мир; «Новые стихи» — утверждение самоценности жизни, отщепенство в мире, где отказались от прошлого и от всех ценностей, накопленных веками, новое непонимание своего одиночества как противостояния злым силам, отказавшимся от прошлого, от ценностей, накопленных веками «Воронежские стихи» — жизнь принимается как она есть, во всей её суете и прелести … «Камень» (1908-1915)
Мандельштам несколько раз посещал «башню» Вячеслава Иванова, но символистом не был. Таинственная недоговорённость его ранних стихов — это выражение вхождения в жизнь молодого человека, полного сомнений: «Неужели Я настоящий / и действительно смерть придёт?» С.Аверинцев пишет
«Очень трудно отыскать где-нибудь ещё в мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть не подростка, с такой совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии:
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой, шурша, —
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
и никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблён.
Никакой это не декаданс — все мальчики во все времена чувствовали, чувствуют и будут чувствовать нечто подобное. Боль адаптации к жизни взрослых, а главное — особенно остро ощущаемая прерывистость душевной жизни, несбалансированные перепады между восторгом и унынием, между чувственностью и брезгливостью, между тягой к ещё не обретённому «моему ты» и странной холодностью — всё это для мальчика не болезнь, а норма, однако воспринимается как болезнь и потому замалчивается».
Лирический герой первого поэтического сборника Мандельштама «Камень» входит в мир, его задача — понять себя … Лейтмотив сборника прислушивание к себе. «Кто я?» — основной вопрос подросткового возраста. Дано мне тело — что мне делать с ним, Таким единым и таким моим?
Поэт психологически точно передаёт терзания развивающегося самосознания:
… Будет и мой черёд-
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдёт
Мысли живой стрела?
В этот период чувства становятся особенно острыми. Чужеродные вторжения вызывают иногда резкое неприятие:
Так вот она — настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!
«Мир подростка насыщен идеальными настроениями, выводящими его за пределы обыденной жизни, реальных взаимоотношений с другими людьми»:
Я ненавижу свет
Однообразных звёзд.
Здравствуй, мой давний бред —
Башни стрельчатой рост!
В первой части «Камня» царствует тишина. Во второй — появляются звуки, шумы и начинается процесс «говорения» лирического героя. Окружающий мир, проступающий сквозь «туманную пелену» восприятия героя (много эпитетов со значением «серый, туманный»), оказывается ярким и насыщенным живыми красками. Всё шире круг явлений, попадающих в сферу авторского внимания.
Поэт стремится перепахать все культурные слои, эпохи, воедино собрать мир античной, европейской и русской культуры, чтобы найти несущую ось, на которой держится жизнь человека. Высшая заповедь акмеизма, лёгшая в основу поэзии Мандельштама, такова: «Любите существование вещи больше самой вещи, и своё бытие больше самих себя»
… Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен —
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
«Tristia » (1916-1920)
В последних стихах «Камня» (1913-1915) и в сборнике «Tristia» (1916-1920) Мандельштам реализует цель — войти как равный в европейскую культуру, вместить её и претворить в поэзии. Ради того чтобы сохранить навсегда лучшее, что в ней было.
Сопрягать и сохранять времена, передавая их внутреннюю связь, гармонию и величие, являлось смыслом и целью жизни поэта. К.Мочульский, помогавший Мандельштаму готовиться к экзамену по греческому языку, вспоминает: «Он приходил на уроки с чудовищным опозданием, совершенно потрясённый открывшимися ему тайнами греческой грамматики. Он взмахивал руками, бегал по комнате и декламировал нараспев склонения и спряжения. Чтение Гомера превращалось в сказочное событие; наречия, энклитики, местоимения преследовал и его во сне, и он вступал с ними в загадочные личные отношения.
Он превращал грамматику в поэзию и утверждал, что Гомер — чем непоиятнее, тем прекраснее. Я очень боялся, что на экзамене он провалится, но он каким-то чудом выдержал испытание. Мандельштам не выучил греческого языка, но он отгадал его. Впоследствии он написал гениальные стихи о золотом руне и странствиях Одиссея:
И покинув корабль, натрудивший
В морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством
и временем полный.
В этих двух строках больше «эллинства», чем во всей «античной» поэзии многоучёного Вячеслава Иванова».
Мандельштам вживался в каждую культурную эпоху, с которой соприкасался. Он выучил итальянский, чтобы читать Данте в оригинале и постигнуть глубины его произведений.
Сборник «Tristia» — это проникновение в жизнь через любовь к женщине, через размышления о жизни и смерти, через религию и творчество, через историю и современность.
Основные цветовые эпитеты книги — золотой и чёрный. Золотой у Мандельштама — цвет благости мира, единства и цельности. «Золотой» часто и круглый: золотой шар, золотое солнце, золотой живот черепахи — лиры.) Чёрный — это цвет смерти и распада, хаоса. В целом цветовая палитра «Tristia» наиболее богатая из всех поэтических сборников Мандельштама. Здесь встречаются и такие цвета, как голубой, белый, прозрачный (хрустальный), зелёный (изумрудный), жёлтый, багряный, оранжевый (янтарный, ржавый, медный), красный, багряный, вишнёвый, серый, коричневый. Мандельштам расширяет диапазон добра и зла до предельных границ.
«Стихи 1921-1925 годов»
Произведения этого сборника передают мироощущение тридцатилетнего человека, готового воплотить себя в мире. В этом возрасте человек понимает, что счастье – дело его собственных рук, и ему доставляет радость приносить миру пользу. Мандельштам чувствует себя полным творческих сил, а в России — эпоха красного террора, голода.
Как относился Мандельштам к революции? Как к смутному времени в истории России. Осип Эмильевич не верил во всеобщее стремительное счастье, не считал свободу подарком. Событиям 1918 года посвящено стихотворение «Сумерки свободы», где «в регионы боевые связали ласточек — и вот / Не видно солнца … «.
Сумерки — предвестие ночи. Хотя поэт не вполне представлял будущее, но пророчил закат свободы: в ком сердце есть — тот должен слышать, время, как твой корабль ко дну идёт.
В 1921 году расстрелян Н.Гумилёв, в том же году в возрасте 40 лет умирает А.Блок. Страшный голод в Поволжье 1921-1922 годов поставит точку в отношениях С. Есенина с советской властью, и в 1925 году «последнего поэта деревни» не станет.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит …
У Мандельштама нет связей с этим новым, диким миром. После эмиграции, арестов и расстрелов поэт оказывается перед иной аудиторией — пролетарской массой:
Распряжённый огромный воз
Поперёк вселенной торчит,
Сеновала древний хаос
Защекочет, запорошит.
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поём.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
«О чём говорить? О чём петь?» — главная тема этого периода. Чтобы дарить миру силы души, надо знать: то, что ты даришь, востребовано. Однако культурные и духовные ценности прошлого основной массой граждан молодой советской республики не принимаются.
И поэт не находит в окружающей действительности идеи, рождающей песнь. История была для поэта сокровищницей духовных ценностей, обещала неисчерпаемые возможности внутреннего роста, а современность звериным рыком ответила преданному сыну:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней …
Век, 1922
Во времени и пространстве, где нет места творчеству, поэт задыхается:
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого.
Это самопризнание звучит в тот жизненный период, когда человек особенно остро чувствует свои творческие возможности. «Мне не хватает меня самого!» — и не потому, что я мало работал над обретением себя.
Но время вдруг повернулось вспять: огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля … И я бы рад, но не могу отдать вам себя, потому что вы … не берёте».
Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик.
Двурушник я, с двойной душой.
Я ночи друг, я дня застрельщик.
«Двадцатые годы, может быть, самое трудное время в жизни О.Мандельштама, — пишет Н.Я.Мандельштам, жена поэта. Никогда ни раньше, ни впоследствии, хотя жизнь потом стала гораздо страшнее, Мандельштам с такой горечью не говорил о своём положении в мире.
В ранних стихах, полных юношеской тоски и томления, его никогда не покидало предвкушение будущей победы и сознание собственной силы: «чую размах крыла», а в двадцатые годы он твердил о болезни, недостаточности, в конце концов неполноценности. Из стихов видно, в чём он видел свою недостаточность и болезнь: так воспринимались первые сомнения в революции: «кого ещё убьёшь, кого ещё прославишь, какую выдумаешь ложь?».
Поэт в современной действительности оказывается предателем … интересов рабочего класса. Эмигрировать — такой вариант не рассматривается. Жить в России, со своим народом, — такой выбор, не колеблясь, делает Мандельштам так же, как и его друг и соратник А.Ахматова. Значит, придётся найти новый язык для выражения внутренней идеи, научиться говорить на языке нечленораздельных стихийных сил:
Мандельштам пробует найти то, что объединяет его с сегодняшними хозяевами улиц и площадей, пробиться к их душе через внесоциальное, человеческое, близкое каждому.
Он пишет стихотворение о Великой французской революции …
Язык булыжника мне голубя понятней,
Здесь камни — голуби, дома как голубятни,
И светлым ручейком течет рассказ подков
По звучным мостовым прабабки городов.
Здесь толпы детские — событий попрошайки,
Парижских воробьев испуганные стайки —
Клевали наскоро крупу свинцовых крох —
Фригийской бабушкой рассыпанный горох,
И в памяти живет плетеная корзинка,
И в воздухе плывет забытая коринка,
И тесные дома — зубов молочных ряд
На деснах старческих — как близнецы стоят.
Здесь клички месяцам давали, как котятам,
А молоко и кровь давали нежным львятам;
А подрастут они — то разве года два
Держалась на плечах большая голова!
Большеголовые там руки поднимали
И клятвой на песке как яблоком играли.
Мне трудно говорить: не видел ничего,
Но все-таки скажу, — я помню одного,
Он лапу поднимал, как огненную розу,
И, как ребенок, всем показывал занозу.
Его не слушали: смеялись кучера,
И грызла яблоки, с шарманкой, детвора;
Афиши клеили, и ставили капканы,
И пели песенки, и жарили каштаны,
И светлой улицей, как просекой прямой,
Летели лошади из зелени густой.
Париж, 1923
Через близкую Советской России революционную тему, через образ львёнка, просящего о понимании и сочувствии, пытается Мандельштам пробиться к своему новому читателю. Его поэтическая речь предельно конкретна. Рассказывая про нежного львёнка, он выразил свою боль …
Больше Мандельштам такого себе никогда не позволит. Его чувство собственного достоинства воспротивится насилию, и поэт придёт к выводу, что молить о «жалости и милости» недостойно.
О глиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймёт тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.
Какая боль — искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И с известью в крови, для племени чужого
Ночные травы собирать.
1 января 1924 года
Поэтический поток, недавно такой полноводный, иссякает, стихи не приходят. В 1925 году выходит автобиографическая проза Мандельштама с говорящим названием — «Шум времени». Зимой 1929-1930 года он диктует жене «Четвёртую прозу». «Четвёртая проза» свидетельствовала об окончательном освобождении поэта от иллюзий по поводу происходящих в стране процессов.
Надеяться на то, что он сможет как-то вписаться в них, будет понят, сможет выйти к читателю, уже не приходилось. Осознание этого не приносило, как и угнетающая бытовая неустроенность и безденежность. Но несмотря на это, усилилось всегда жившее в Мандельштаме чувство внутренней свободы, которым он никогда не хотел поступаться, ибо это было бы для него равносильно творческой гибели.
По словам Н.Я.Мандельштам, «Четвёртая проза» пробила путь для стихов». Поэт почувствовал, как вновь обретает утраченный им голос. «Он вернулся к Мандельштаму, когда его надоумило разбить стеклянный колпак, вырваться на волю. Под стеклянным колпаком стихов не бывает: нет воздуха.. А случилось это только через пять лет, благодаря поездке в Армению весной 1930 года, о которой Мандельштам мечтал давно. Поэт смог оторваться от советской действительности, прикоснуться к библейской красоте мира — и поэтический слух и
голос к нему вернулись.
«Новые стихи» (1930-1934).
В первой части «Новых стихов» поэт осторожно пробует голос, как после тяжелой долгой болезни, когда человек учится всем, заново. В первой части «Новых стихов» поэт старается сочетать гуманизм и духовность прежних эпох с днём сегодняшним. Но это не приспособленчество!
Сделав выбор между страхом и свободой в пользу внутренней свободы он готов идти в ногу со временем, однако не подстраиваясь под него, а сохраняя чувстве собственного достоинства. Если в 1924 год он писал: «Нет, никогда ничей я не был современник … », то теперь: я человек эпохи Москвошвея. Смотрите, как на мне топорщится пиджак … Поэт считает: он должен быть честным перед собой и перед будущим и говорить со временникам правду.
Я с горящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу …
В стихотворениях 1930-1934 года!
впервые звучат прямые и косвенные оценки дружок, мучитель, властитель, учитель, дурак. Теперь Мандельштам не прислушивается к миру, как в «Камне», не отгадывает его как в «Тпзпа», не мучается вместе с веком властелином («какая боль — искать потерянное слово, больные веки поднимать»), как в начале 1920-х годов, а чувствует право говорить в полный голос.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Ленинград, 1931
К этому же периоду относится стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны… », написанное осенью 1933 года, за которое в мае 1934 года поэт был арестован.
Не страх за жизнь мучителен был для поэта в тюремном заключении. Ещё в феврале 1934 года он спокойно сказал Ахматовой: «Я к смерти готов». Самое страшное для Мандельштама — унижение человеческого достоинства. Чуть более месяца провёл поэт на Лубянке. Вердикт Сталина оказался неожиданно щадящим: «Изолировать, но сохранить». Но когда Надежде Яковлевне
жене поэта, разрешили первое свидание выглядел он ужасно: «осунувшийся, измученный, с воспалёнными глазами, полубезумным взглядом… в тюрьме он заболел травматическим психозом и находился в почти невменяемом стоянии».
Из воспоминаний жены поэта: «Несмотря на безумный вид, О.М. тотчас заметил, что я в чужом пальто. Чье? Мамино … Когда она приехала? Я назвала день. «Значит, ты всё время была дома?» Я не сразу поняла, почему он так заинтересовался этим дурацким пальто, но теперь стало ясно — ему говорили, что я тоже арестована. Приём обычный — он служит для угнетения психики арестованного». Позже Мандельштам был не в силах рассказать даже жене, что именно с ним делали на Лубянке.
В первую же ночь в Чердыни, куда он был сослан, Мандельштам пытался покончить с собой. Из воспоминаний жены: «В своём безумии О.М. надеялся «предупредить смерть», бежать, ускользнуть и погибнуть, но не от рук тех, кто расстреливал … Мысль об этом последнем исходе всю нашу жизнь утешала и
успокаивала меня, и я нередко — в разные невыносимые периоды нашей жизни — предлагала О.М. вместе покончить с собой. У О.М. мои слова всегда вызывали резкий отпор.
Основной его довод: «Откуда ты знаешь, что будет потом … Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться … «.
Благодаря хлопотам друзей и знакомых и помощи Н.Бухарина, власти позволяют Мандельштамам жить в Воронеже. Но не дают ни прописки, ни разрешения работать. Чем могли, помогали им немногие оставшиеся друзья, те, кто считал помощь ближнему важнее оберегания собственной жизни. Но этого было мало, очень мало.
Продолжалась жизнь за гранью нищеты, впроголодь, а то и по-настоящему голодная, тайные поездки в Москву, чтобы получить хоть какую-то помощь от друзей, бесправие и изматывающее каждодневное ожидание нового ареста, ссылки, расстрела.
«Воронежские тетради» (1935-1937).
Первые стихи воронежского периода ещё несут отпечаток психической болезни. Появляются неологизмы (точнее, окказионализмы), которых у Мандельштама никогда не было.
Речь запинается, она хаотична и тяжела. Потребовалось попытка самоубийства, чтобы началось возвращение к жизни. В первых воронежских стихах интересен образ чернозёма:
Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаючись, вся образуя хор, —
Комочки влажные моей земли и воли!
Ну, здравствуй, чернозём:
будь мужествен, глазаст …
Черноречивое молчание в работе.
Ранее физический труд не входил в число жизненных ориентиров поэта, его внимание было отдано городам: Петербургу, Риму, Парижу, Флоренции, Феодосии, Москве и т. д.
И «нужно было пройти через самые суровые испытания, сполна ощутить на себе жестокость выпавшей на его долю эпохи, чтобы в итоге прийти — как это ни парадоксально – к ощущению своего кровного родства с природным миром»:
В лёгком воздухе свирели раствори жемчужин боль.
В синий, синий цвет синели океана въелась соль … В его поэтический мир входят новые явления, независимые от политики и истории. Впервые появляется тема детства, «детскости».
Когда заулыбается дитя
С развилиной и горести и сласти,
Концы его улыбки, не шутя,
Уходят в океанское безвластье …
и хотя становится совсем невыносимым быт, Мандельштам упорно работает. «Здесь, в воронежской ссылке, Мандельштам переживает даже для него редкий по силе прилив поэтического вдохновения … Ахматова удивлялась: «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах М. именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен».
Глаголы с семантикой «петь» выходят здесь на первый план. Наталья Штемпель вспоминает, что в Воронеже «писал Осип Эмильевич много … буквально горел и, как это ни парадоксально, был по-настоящему счастлив.
Стихотворение, завершающее вторую «Воронежскую тетрадь», — «Стихи не о известном солдате» — и стихотворения, написанные зимой 1937 года, связывает идея единения с людьми. Это стихи в защиту человеческого достоинства, против сталинского произвола.
Смерть не страшила Мандельштама. Однако страшно и унизительно стать «неизвестным солдатом», одним из миллионов «убитых задёшево».
В итоге 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам скончался в пересыльном лагере. Тело Мандельштама до весны вместе с другими усопшими лежало непогребённым. Затем весь «зимний штабель» был захоронен в братской могиле, предположительно во Владивостоке в сквере Веры и Надежды. Реабилитирован посмертно.
