Ковтун Н.Н. Судебный следователь и следственный судья – разные субъекты правовых отношений

А.В. Подолина,
юридический факультет Сибирского университета потребительской кооперации, г. Новосибирск

Одним из важнейших направлений судебной реформы, проводившейся в России в 60-ые годы XIX века, являлось введение института судебных следователей. Разра-ботанные и принятые нормативные правовые акты исходили из признания необходи-мости законодательного закрепления предварительного следствия в качестве судебной функции и признания производящего его лица должностным лицом судебной власти. Опыт проведения данной реформы имеет колоссальную ценность. Как пишет Ю.В. Рощина, с помощью обращения к нему можно было бы преодолеть многие недостатки современного предварительного производства России .

Права и обязанности судебного следователя подробно регламентировались в утверждённых 8 июня 1860 года «Учреждении судебных следователей», «Наказе су-дебным следователям», а также принятых 20 ноября 1864 года «Учреждении судебных установлений» и «Уставе уголовного судопроизводства».

И.Я. Фойницкий отмечал, что «судебные следователи... есть особые должност-ные лица судебного ведомства, имеющие судейское звание с сопряжёнными с ним служебными преимуществами» . В.К. Случевский писал, что ими являются «следо-ватели, обязанные исследовать событие преступления, установить и охранить весь тот фактический материал, на основании которого должны затем разрешиться вопросы о предании суду, а также о виновности подсудимого» .

1. данные должностные лица относятся именно к судейскому корпусу с выте-кающими отсюда гарантиями, связанными с их статусом. Прежде всего, имеется в ви-ду их независимость при осуществлении процессуальных полномочий;
2. судебные следователи были компетентны самостоятельно осуществлять пред-варительное следствие по делу;
3. полномочия, выполняемые судебными следователями, обусловлены целями стадии предварительного расследования, т.е. установление виновного лица и решение вопроса о том, должно ли дело быть направлено в суд.

Полномочия судебного следователя, по смыслу Устава уголовного судопроиз-водства (ст. 288-509 УУС), можно с некоторой условностью разделить на три группы.

1. Полномочия, связанные с началом следствия. Судебный следователь был уполномочен при наличии законных поводов «приступить к следствию» (ст. 289, 297 УУС), расспрашивать объявителя или жалобщика об обстоятельствах происшествия или об известных ему признаках преступного деяния (ст. 307 УУС), принимать явку с повинной (ст. 309 УУС), проверять, отменять и дополнять действия полиции по произведённому ею первоначальному исследованию (ст. 269) УУС, сообщать прокурору об отсутствии доста-точных оснований к производству следствия (ст. 309) УУС и т.д.
2. Полномочия, связанные с ведением следствия. Судебный следователь был уполномочен самостоятельно производить осмотры и освидетельствования (ст. 315-335 УУС), участвовать в осмотре и освидетельствовании через врачей (ст. 336-356 УУС), произ-водить обыски и выемки в домах (ст. 357-370 УУС), собирать и сохранять вещественные доказательства (ст. 371-376 УУС), призывать и приводить обвиняемого к следствию (ст. 377-397 УСС), допрашивать обвиняемого (ст. 398-414 УСС), избирать в отношении обвиняемого способы уклониться от следствия (ст. 415-432 УСС), допрашивать свидетелей (ст. 433-453 УСС), производить на месте дознание через окольных людей (ст. 454-466 УСС), давать поручения полиции (ст. 271 УСС), составлять протоколы предварительного следствия (ст. 467-475 УСС).
3. Полномочия, связанные с заключением следствия. Судебный следователь был уполномочен по окончании предварительного следствия, предъявив обвиняемому следственное производство, спрашивать его: не желает ли он представить что-либо ещё в своё оправдание (ст. 476 УСС), проверять новые обстоятельства, на которые укажет обвиняемый (ст. 477 УСС), объявлять участвующим в деле лицам о том, что следствие за-кончено, и отсылать всё производство к Прокурору и его Товарищу (ст. 479 УСС), испрашивать через Прокурора разрешение Окружного суда на прекращение следствия (ст. 277 УСС).

По смыслу Устава уголовного судопроизводства, при осуществлении данных полномочий судебный следователь, не выполняя ни обвинительных, ни защитных функций, должен был беспристрастно расследовать преступление, устанавливать ви-новное лицо, решить вопрос о дальнейшем направлении дела.

Таким образом, полномочия, которыми был наделён следователь, в полной мере отвечали его процессуальным функциям, принимая во внимание судебный характер его деятельности, учитывая его принадлежность к судейскому корпусу и исходя из того, что суд - это орган, устанавливающий истину, а не обвиняющий или защищаю-щий кого-либо. Не останавливаясь подробно на положительных, отрицательных и комплексных оценках данного института (например, А.Ф. Кони подчёркивал достоин-ства, связанные с введением должности судебных следователей, но при этом писал, что «предварительное следствие является у нас по своей постановке и по практиче-ским результатам своим, по-видимому, одной из самых слабых сторон судебной орга-низации» , можно констатировать, что составителям Судебных уставов, по край-ней мере, на нормативном уровне, вполне удалось достигнуть данной цели.

Характеризуя функции судебного следователя, дореволюционные процессуали-сты сходились в том, что он соединял в себе одновременно функции «обвинения, за-щиты и собственно судейские» . Можно также утверждать, что он не выпол-нял ни функцию обвинения, ни функцию защиты, и должен был «с полным беспристрастием приводить в известность как обстоятельства, уличающие обвиняемого, так и обстоятельства, его оправдываю-щие» (ст. 265 УУС) .

В результате к моменту судебного разбирательства формировались такие материалы уголовного дела, которые всесторонне и полно отражали обстоятельства совершенного преступления, раскрывая перед судом объективную картину случившегося. На наш взгляд, такое понимание деятельности должностного лица, представляющего органы следствия, позитивным образом отражалось на судьбе уголовного дела и самого подследственного, что, возможно, не помешало бы современному досудебному производству.

Юлия Счастливцева

В России судебный контроль над предварительным следствием в настоящий момент не отвечает требованиям, предъявляемым к данному институту теорией состязательности и равенства сторон, поскольку органы уголовного преследования принимают решения в одностороннем порядке, без допуска к большинству процедур следствия стороны защиты.

Президент России рекомендовал Верховному суду РФ до 15 марта 2015 года изучить вопрос о возможности ведения в России института «следственного судьи», аналог которого существовал в Российской Империи и который должен стать средством преодоления российскими судами «обвинительной связки судов с правоохранительными органами».

Предварительное следствие осуществляется под надзором прокурора и контролем суда. При этом в деятельности органов расследования зачастую преобладает ведомственный интерес, в ходе досудебного производства по уголовным делам нарушаются права граждан, имеют место случаи вмешательства представителей административной власти (руководителей следственных подразделений и органов дознания) в вопросы содержания под стражей лиц, привлеченных к производству. Следователь в России является чиновником органов уголовного преследования, на которого распространяется система иерархической подчиненности. Кроме того, следователь в процессуальном порядке подлежит надзору прокурора и контролю со стороны начальника следственного отдела, являющегося его административным руководителем. Это значит, что реальной процессуальной независимости следователя в российском уголовном судопроизводстве не существует.

* Что такое обвинительный уклон?

По Уголовному кодексу России, разбираться между собой в суде без участия государственного ­обвинителя в лице прокурора граждане могут лишь по четырем статьям: нанесение легких телесных повреждений, побои (ст. 115 ч.1, ст. 116 ч.1) при отсутствии отягчающих обстоятельств, а также клевета и оскорбление (ст. 129, 130). В 2008 году в нашей стране дела частного обвинения составляли лишь около 10% от всех уголовных дел, дошедших до суда. Но на них приходится 68% всех оправданий и 76% дел, прекращенных по реабилитирующим обстоятельствам. Примерно половина (47%) всех дел частного обвинения закончилась примирением сторон, когда подсудимый признает вину, компенсирует вред и пострадавший снимает претензии. Обвинительными приговорами завершились лишь 25,5% дел частного обвинения. Совершенно иная картина в процессах с участием гособвинителя: здесь уголовные суды оправдывают подсудимых в двух случаях из тысячи (0,2%) и прекращают по реабилитирующим основаниям лишь пять из тысячи (0,5%) дел.

Согласно социологическим исследованиям 70,6% судей предпочитают доверять показаниям, которые обвиняемый дал следователю, а не в суде, а заключениям экспертиз, представленных следователями, отдают предпочтение при вынесении решений 77,5% судей.

«Обвинительный уклон» – хроническая болезнь российского уголовного процесса, излечение от которой невозможно без организации эффективного судебного контроля за расследованием. Один из путей – воссоздание существовавшего в дореволюционной России института следственных судей для рассмотрения всех споров на досудебных стадиях производства. Такой судья, принимающий важные процессуальные решения в период предварительного следствия (например, о заключении под стражу) и рассматривающий жалобы на действия следователей, решал бы также проблему допустимости доказательств и гарантировал бы представление интересов обвиняемого на стадии предварительного следствия. Все это могло бы обеспечить и состязательность, и устранение обвинительного уклона, и большую объективность при применении мер пресечения, рассмотрении жалоб и ходатайств стороны защиты на досудебном этапе – иными словами, восстановить конституционный баланс функций суда, обвинения и защиты.

Впервые фигура следственного судьи появилась в законодательстве Франции в 1810 году с принятием «наполеоновского» Кодекса уголовного расследования (1808 г.), который создал для континентальной Европы принципиально новую систему предварительного следствия, центральной фигурой которого стал полновластный и независимый следственный судья (следователь), состоящий при суде первой инстанции. Со временем этот институт был воспринят Германией, Австрией, Италией, Бельгией, Нидерландами. При этом порядок назначения, полномочия и даже наименование должности исследуемого субъекта фактически копируют французскую модель. Традиционный для европейского континентального права, институт следственного судьи стал юридическим фактом в уголовном судопроизводстве и в странах Балтии и СНГ – Латвии, Литве, Республике Молдова.

Институт следственных судей с теми или иными особенностями существует в настоящее время во Франции, Бельгии, Испании, Нидерландах, Швейцарии и других странах. Его ввели Латвия, Литва, Молдова, Казахстан. При этом в большинстве западноевропейских стран, как и в дореволюционной России, следственный судья по традиции является, скорее, судебным следователем, нежели судьей. Так как самостоятельно определяет ход предварительного следствия и по своей инициативе может собирать доказательства.

«Следственный судья» в Российской Империи

Судебные следователи, как они именовались в России, были важным элементом Судебной реформы 1864 года: за образец был взят наполеоновский Кодекс уголовного следствия (Code d instruction criminelle) Франции 1808 года, где центральной фигурой предварительного следствия был именно следственный судья. Французская модель, адаптированная к российским условиям, хорошо прижилась в России и просуществовала вплоть до конца 1920-х годов, когда следственный аппарат был передан в прокуратуру.

В ходе реформы предварительного расследования Николая II, кроме судебных уставов, были приняты законы – «Наказ судебным следователям» и «Наказ полиции о производстве дознания по происшествиям, могущим заключать в себе преступление или проступок». C удебные следователи «по каждому возникшему у них делу» обязаны были в течение трех суток отправить в министерство юстиции уведомление (на бланке) о «начатии» дела. C удебный следователь, производя следственные действия по находившимся в его производстве делам и соблюдая очередь по времени их возникновения, должен был давать приоритет так называемым «делам о преступлениях выдающихся», а также по следующим: а) по коим обвиняемые содержались под стражей; б) находившимся в производстве более года; в) о железнодорожных служащих, обвиняемых по ст. 384 Уложения о наказаниях, в самовольном оставлении службы; г) по обвинению обывателей империи в противозаконных действиях против подданных соседних государств, сопряженных с нарушением границы. Пространственные пределы проведения предварительного следствия были предельно жестко ограничены. Оно должно было производиться только или на месте совершения преступления или в ближайшем, исходя из удобства для свидетелей и обвиняемых, населенном месте, так как свидетели не могли вызываться к допросу на расстояние более 15 верст. В случае неисполнения этого правила причины иного решения должны были быть изложены в особом постановлении следствия.

«Следственный судья» во Франции

Органы предварительного следствия во Франции делятся на следственные органы первой инстанции – следственные судьи (или «судьи по расследованию» – les juridictions d"instruction), осуществляющие деятельность единолично, – и органы второй инстанции – следственные палаты, осуществляющие свою деятельность коллегиально. УПК Франции 1958 года наделил следственного судью правами в стадии предварительного расследования, а также некоторыми правами во время дознания. Структурно следственный судья состоит при каждом трибунале большой инстанции (второй ступени системы французского правосудия), обладает статусом магистрата и пользуется гарантиями независимости и несменяемости, как и всякий судья.

Следственный судья не разрешает уголовные дела по существу, в отличие от суда первой инстанции по непосредственному рассмотрению дел, а уполномочен расследовать преступные деяния, устанавливать факты, относящиеся к совершенному нарушению уголовного закона и к личности нарушителя, осуществляя следственные действия: допрос свидетелей, сторон по делу, проведение обысков, арест подозреваемого и др. Более того, ему прямо запрещено принимать участие в рассмотрении уголовных дел, которыми он занимался в качестве следственного судьи (ст. 49 УПК).

Судебные органы предварительного следствия во Франции самостоятельны и независимы в осуществлении своих функций от прокуратуры. Следственный судья имеет следующие полномочия: 1) собирание доказательств (обвинительных и оправдательных) путем совершения следственных действий (осмотр места происшествия, допрос, очная ставка, обыск, выемка, экспертиза, прослушивание сообщений, переданных с помощью телекоммуникаций и т.п.); 2) привлечение к рассмотрению (предъявление обвинения); 3) ознакомление с материалами дела адвокатов привлеченного к рассмотрению лица (обвиняемого) и гражданского истца (потерпевшего); 4) осуществление судебного контроля; 5) окончание предварительного следствия; 6) прекращение или направление в суд. Кроме того, органы предварительного следствия осуществляют контроль за применением мер принуждения полицией и прокуратурой.

При оценке эффективности института следственного судьи выделяют серьезные проблемы, с которыми сталкивается французский уголовный процесс. Французский исследователь М. Дельмас-Марти, в частности, указывает на снижение объема дел, расследующихся следственными судьями: если в XIX веке 40% всех уголовных дел, переданных на расследование, рассматривалось без следственного судьи, то в конце ХХ в. эта цифра составила 80%, включая даже преступления, для которых следствие остается обязательным.

К недостаткам предварительного следствия во Франции относят сохраняющийся дуализм досудебного производства, в котором действует два автономных центра принятия решений: прокуратура (частично ограниченная судом и судебными следственными органами в вопросах применения мер принуждения и направления дела в суд) и органы предварительного следствия. Отношения между прокуратурой и органами предварительного следствия преимущественно одноранговые, и прокуратура стремится передавать дела следственным судьям как можно позже, когда основная работа по сбору доказательств уже завершена. Кроме того, органы предварительного следствия расследуют лишь небольшое количество уголовных дел, относящихся к наиболее опасным преступлениям (8-10%) – и существует тенденция к их сокращению.

Однако дискуссия о возможной ликвидации института следственного судьи вызвала резкую реакцию Совета Европы, который в Резолюции 2009 года «O политически мотивированных злоупотреблениях в системе уголовного правосудия государств-членов Совета Европы» написал: «…предлагаемая ликвидация института следственных судей во Франции и передача большей части их полномочий стороне обвинения многими рассматриваются как попытка политических властей усилить свое влияние на рассмотрение наиболее деликатных дел».

Судебный следователь и следственный судья – разные субъекты правовых отношений

«…в виде ratio status вырабатывается не просто определенного
рода политическая технология, особого рода государственный цинизм,
но вырабатывается некая особенная логика
политического действия правительства и государства».

А. Филиппов «Дискурсы о государстве»

Теории уголовно-процессуальной науки достаточно известны дискуссии о необходимости введения в уголовное судопроизводство России фигуры «судебного следователя» или «следственного судьи». Достаточно явно и то, что импульсы к «оживлению» или «затуханию» данной дискуссии отчасти совпадают с перманентно озвучиваемыми намерениями высших лиц государственной власти, рефреном которых служат лозунги о необходимости продолжения (углубления, расширения…) судебно-правовой реформы в стране. Ключевыми звеньями последней при этом, как известно, должны стать, с одной стороны, подлинно независимое, быстрое и эффективное следствие по уголовным делам; с другой – справедливый и эффективный суд.

И первое, и второе, действительно, актуально, теоретически и практически значимо; соответственно – нуждается в обсуждении, поиске научно обоснованных предложений, последовательном разрешении наиболее явно обозначивших себя проблем и вопросов. Вместе с тем, названные дискуссии, как уже отмечалось , выявили достаточно интересную тенденцию. Суть проблемы в том, что, судя по публикациям, отдельные исследователи либо не могут методологически точно определиться в предмете дискуссии, либо, приводя в качестве аргументов те или иные «достаточно весомые» доводы, не принимают во внимание, что они в принципе не относятся к обсуждаемым тезисам или тематической направленности тех или иных конференций. Не определившись изначально в терминах, сути и предмете спора, направлениях возможных новаций, законодателю соответственно предлагают то ввести в уголовное судопроизводство России судебного следователя, то следственного судью, но отчего то с аналогичными функциями и полномочиями в процессе. В итоге порой невозможно понять: посредством введения означенных выше субъектов нам предлагают реформировать органы предварительного следствия в соответствии с (неоднократно озвученной) идеей создания единого автономного федерального органа расследований (в том числе, по аналогии реформ 1860-1864 гг. XIX века, о введении фигуры «…следователя при суде»)? Или речь все же идет о модернизации оперативного судебного контроля в уголовном процессе России (ст. 108, 125, 165 УПК РФ), в принципе не оправдавшего тех целей и задач, которые ставились перед ним авторами Концепции судебной реформы 1991 года?

Между тем, методологическая точность в понятиях и, особенно, функциях обсуждаемых фигурантов не просто важна – она (для предполагаемых реформ) принципиальна; в том числе, в контексте принципа raison d"état, как основы дальнейшего функционирования российского государства и общества в том или ином направлении. Несмотря на то, что и следствие, и оперативный судебный контроль в современном российском уголовном процессе, действительно, нуждаются в модернизации (лучше – в реформировании), они по самой своей сути имеют разные задачи, субъектов и процессуальную форму реализации. Эклектическое соединение в статусе одного и того же публичного субъекта уголовно-процессуальных отношений одновременно полномочий и следователя и органа судебной власти, осуществляющего независимый судебный контроль за законностью и обоснованностью основных актов предварительного расследования, не даст результата ни «реформированному» подобным образом следствию, ни оперативному судебному контролю на досудебном этапе .

Нам могут возразить, что именно на этих началах основан процессуальный статус следственного судьи (по функции – следователя!) ведущих стран континентальной системы права. Признаем, во Франции (Бельгии, Голландии, в Швейцарии и Испании…) следственные судьи – это прежде всего органы предварительного следствия первой инстанции . Немецкий участковый судья (ФРГ, Австрия) также, прежде всего, судья-дознаватель; главная его задача – обеспечение легитимности отдельных доказательств по делу . Одновременно (в ряде перечисленных стран) указанные следственные судьи являются субъектами применения отдельных мер принуждения к обвиняемым (подозреваемым).

Это, действительно, так. Более того, это может и должно обсуждаться, но исключительно в контексте круга проблем, связанных с реформированием органов предварительного следствия России; к примеру, в рамках известной дискуссии о необходимости введения в уголовное судопроизводство России фигуры судебного следователя. Хотя мы, оговоримся, не являемся сторонниками создания единого следственного аппарата именно в составе судебного ведомства. Далеко не секрет, что предварительное следствие Франции (где следователь, напомним, два века состоит при суде) подвергается постоянной критике именно за растянутость досудебного производства и длительность сроков содержания под стражей, за неспособность в полной мере гарантировать презумпцию невиновности обвиняемого и его право на защиту путем дачи показаний и вызова собственных свидетелей. В том же ряду критика за недостаточное ограждение прав личности при собирании и изъятии доказательств, прослушивании телефонных переговоров, чрезмерную закрытость предварительного расследования (деятельности следственного судьи), допущение случаев жестокого обращения с обвиняемым и нарушения права на беспристрастный суд .

Соответственно, Франция не только постепенно отказывается от соединения в статусе одного и того же публичного субъекта процесса одновременно функций предварительного следствия и судебного контроля за применением мер процессуального принуждения, прямо апеллируя в последнем вопросе к полномочиям «…судьи за свободами и заключением» , но и все явней ставит вопросы о необходимости ликвидации фигуры самого следственного судьи.

Германия, реформируя в 1974 году досудебное производство по уголовным делам, вообще отказалась от следствия и от фигуры следственного судьи (по функции – следователя), не считая, видимо, подобную форму и субъекта расследований достаточно отвечающими принципу raison d"état на современном этапе развития государства. В указанном направлении явно реформируется и уголовное судопроизводство Швейцарии и Бельгии , а также уголовно-процессуальное законодательство ряда стран на постсоветском пространстве .

В данной связи, и применительно к России единый независимый (структурно автономный) федеральный орган расследований, представляется, более уместен и в контексте эффективного решения, поставленных перед ним непосредственных процессуальных задач, и, особенно, в системе сдержек и противовесов власти судебной, обвинительной, следственной .

Резюмируем также вывод о том, что надо раз и навсегда оставить затеи, связанные с соединением в едином публичном (процессуальном) органе функций предварительного следствия и одновременно оперативного контроля за ним . Надо, наконец, понять и принять, что в контексте российской правовой традиции, в отличие от ряда стран континентальной системы права, «следственный судья» и «судебный следователь» – разные, по сути и функции, субъекты правовых отношений. Еще в ходе великой судебно-правовой реформы 60-х годов XIX века, российский законодатель методологически точно и достаточно прозорливо отказался от (практически повсеместного на тот момент в странах Европы) копирования французского термина «следственный судья», отчетливо понимая что именно термин «судебный следователь» более точно отражает функцию и структурную организацию данного субъекта процесса .

Что же касается фигуры следственного судьи, определяющей функцией которого должен стать именно оперативный судебный контроль за законностью и обоснованностью применения мер процессуального принуждения, а также основных актов следствия, то методологически точными представляются позиции тех исследователей, которые изначально определились, как в терминах и целях исследования, так и направлениях необходимых реформ. В том числе, не смешивая в едином предмете и предлагаемых законодателю новациях предложения о реформировании как органов и форм предварительного следствия, так и теми же самими средствами – оперативного судебного контроля .

Принципиальными в исследуемом контексте являются и походы немецкого законодателя, который, отказавшись от фигуры следственного судьи (следователя – по функции), в принципе не считает возможным отказаться от оперативного судебного контроля за применением мер процессуального принуждения на досудебном этапе. Закрепив это направление деятельности за специальным судьей (Ermittlungsrichler), законодатель ФРГ, как известно, отнес к его компетенции не следственные функции, а разрешение сугубо юрисдикционных вопросов по заключению обвиняемого под стражу или его временному помещению в психиатрический стационар (во многом аналог – ст. 108 УПК РФ). Он же санкционирует телефонное прослушивание переговоров подозреваемого и в неотложных случаях подтверждает законность обыска в помещении, проведенного без судебного решения полицией (аналог – ст. 165 УПК РФ). Этот же судья проверяет законность и обоснованность основных актов полиции или прокуратуры, связанных с расследованием (отчасти, аналог – ст. 125 УПК РФ) .

В этом же изначальном юрисдикционном контексте термин и функции следственного судьи нормативно определены новым уголовно-процессуальным законодательством Латвии; эти же направления реформирования (применительно к функциям специализированного следственного судьи) обсуждаются в настоящее время в контексте обновления уголовно-процессуального законодательства Республики Украины, Казахстана, Беларуси, Азербайджана и т. п.

Резонны вопросы: поскольку в уголовном судопроизводстве России оперативный судебный контроль не только нормативно введен (с 1 июля 2002 года), но и за годы своего функционирования стал неотъемлемым элементом досудебного производства по уголовным делам, какие именно объективные факторы вызвали к жизни дискуссию о необходимости введения фигуры следственного судьи? Почему действующая организация этого направления деятельности в судах Российской Федерации не является или не может быть признана оптимальной, в том числе в контексте принципа raison d"état?

Исходя из того, что raison d"état или ratio status (лат.) – это учение о том, что у государства свои цели и техники их достижения, ответы на эти вопросы не столь однозначны, и во многом зависят от субъективных установок того или иного субъекта. Известно, что целым рядом исследователей (достаточно давно и последовательно) указывается на то, что в современном своем состоянии оперативный судебный контроль так и не стал надежной процессуальной гарантией обеспечения прав и свобод личности в уголовном судопроизводстве России. По итогам контроля (проверки) судами, в среднем, удовлетворяется 94% ходатайств следственных органов о применении к обвиняемым мер пресечения (ст. 108 УПК РФ) и до 98% ходатайств о производстве следственных действий (ст. 165 УПК РФ) . По сути, суды не столько реально, объективно и независимо проверяют законность и обоснованность представленных в суд ходатайств следственных органов, сколько формально «штампуют» разрешения на применение мер процессуального принуждения.

В контексте гражданского общества, где именно права и свободы личности ставят пределы диктата государственных органов, а суд объективно является средством самоограничения государства, подобная статистика и подобный «контроль», безусловно, не соответствуют ни задачам, ни самой сути функционирования данного общества. Соответственно, именно raison d"état (национальный интерес) сохранения и развития гражданского общества требует постоянной рационализации указанной практики, поддержания такой системы контроля, при которой суд обладал бы и достаточными правомочиями и необходимыми средствами к ограничению диктата государственной власти.

В контексте сохранения управляемого (по сути, тоталитарного) государства и общества, где суд изначально включен в вертикаль власти, властвующая элита и соподчиненные ей структуры, напротив, «кровно» заинтересованы в сохранении существующего порядка функционирования столь тщательно выстроенной системы. Соответственно, не объективность и принципиальность проверки, а идеологизированные установки: «…не мешать бороться с преступностью» – доминируют в настоящее время в правосознании и деятельности судей, осуществляющих оперативный судебный контроль. При этом возможные отклонения от «генерального курса» легко минимизируются как посредством отмены состоявшихся судебных решений, так и постановкой вопроса о профессиональной пригодности судей, не доверяющих указаниям вышестоящего суда . Независимый (неуправляемый), объективный, наделенный действительно властными полномочиями, следственный судья для подобной системы a priori не более чем надуманная доктринальная конструкция, не вызываемая потребностями своеобразно понимаемого raison d"état (государственного интереса).

Диалектически связана с выше названным фактором и основная, как утверждают, теоретико-прикладная проблема оперативной судебной проверки (контроля), а именно: «…теория предрешенности внутреннего убеждения судей в вопросе доказанности обвинения и достаточности для этого обвинительных доказательств» . «Метания» высшей судебной инстанции страны (Пленума) в этом вопросе столь известны и наглядны для практики , что до сих пор судьи, в том числе кассационных и надзорных инстанций, не в состоянии однозначно определиться в вопросах о том: насколько вообще и в каких допустимых пределах судьи, реализующие процедуры оперативной судебной проверки, вправе войти в исследование доказательств, представленных в суд сторонами; оценку достаточности указанных доказательств для обоснования подозрения (обвинения) и, соответственно, применения испрашиваемой перед судом меры; оценку допустимости представленных сторонами данных, при условии, что отдельные из них явно не отвечают условиям собирания легитимных фактических данных .

В итоге, уже сложившиеся по сути закономерности к формализации процедуры проверки. Нередко процедура контроля укладывается в 20-30 минут, за которые судьи успевают реализовать не только комплекс всех необходимых решений и действий, составляющих процессуальную форму проверки, но и, судя по протоколам, непосредственно «исследовать» до 150 представленных в суд документов . Практически 100% случаи, когда судьи никак не реагируют на явную процессуальную недопустимость представленных в суд сторонами (отдельных) материалов . Налицо и «групповой» метод проверки, когда в одном судебном заседании разрешается до десятка и более однородных ходатайств .

В состоянии ли изменить сложившееся положение дел введение в уголовное судопроизводство России фигуры следственного судьи? Ответ, полагаем, не столь однозначен. Если все начинания сведутся лишь к (обсуждаемому) изменению наименования субъекта контроля или к известным декларативным призывам о повышении объективности и принципиальности судебной проверки – не изменится ничего. В изначально бюрократическом государстве любые, даже самые передовые идеи или новации, a priori подвержены мимикрии. И при отсутствии действительной политической воли к реформам со временем «органически» преобразуются в точном соответствии с реальной сутью определяющего явления (в нашем случае – базиса и надстройки). Поэтому введение фигуры следственного судьи должно быть связанно именно с реальным реформированием всей системы взаимоотношений, с одной стороны, между властью и судом; с другой, между органами предварительного расследования, следственными судьями и судами общей юрисдикции, призванными к разрешению дела по существу. Выстраивая действительно продуктивную систему сдержек и противовесов, власть и законодатель (в контексте предмета исследования), как минимум, обязаны эффективно решить следующий круг проблем и вопросов;

• Организационное, материально-техническое и кадровое обеспечение деятельности следственного судьи; обеспечение его высокого статуса.

  Представляется изначально принципиальным, что с учетом значения оперативного судебного контроля в уголовном судопроизводстве России процессуальный статус, порядок назначения на должность, основные гарантии деятельности и т. п. следственного судьи не могут быть принципиально отличны от общеправового статуса судей, в силу чего должны охватываться единым федеральным законом . Важно и то чтобы следственные судьи назначались на должность именно Президентом РФ; на тот же срок и при тех же условиях, что иные федеральные судьи ; чтобы кабинет следственного судьи функционировал автономно, а не в здании районного (городского) суда; и т. п.

• Нормативное обеспечение компетенции следственного судьи; в том числе наделение данного субъекта всей системой необходимых полномочий по независимой и эффективной проверке представленных на разрешение (сторонами) ходатайств (ст. 108, 165 УПК РФ) или жалоб (ст. 125 УПК РФ).

  Эффективная реализация оперативного судебного контроля и действительное создание комплекса надлежащих процессуальных гарантий прав и свобод личности в уголовном процессе объективно немыслимы без наделения следственного судьи системой необходимых полномочий по проверке и оценке всех материалов, представленных в суд сторонами. Суд, как орган власти, должен быть наделен безусловным полномочием входить в проверку и оценку представленных (инициатором ходатайства) обвинительных доказательств, оценивать их на предмет относимости, допустимости и достаточности для разрешения спора сторон по существу. Только на этой объективной основе судья вправе формировать вывод о наличии (отсутствии) юридических и фактических оснований для удовлетворения того или иного ходатайства внесенного в суд, о признании законным и обоснованным обжалованного сторонами действия или решения органов уголовного преследования. Безусловно также право следственного судьи формулировать по итогам (подобной) проверки вывод о том, что те или иные сведения, представленные в суд сторонами в обоснование своих притязаний, не соответствуют признакам допустимости доказательств и потому не могут быть приняты судом в качестве фактической основы для разрешения того или иного ходатайства (жалобы), выступающего предметом контроля.

• Реальное обеспечение, с одной стороны, автономности функционирования следственного судьи и его процессуальной независимости от вышестоящих судебных инстанций; с другой стороны, создание эффективной системы проверки законности и обоснованности решений самого следственного судьи.

  Отдельные виды итоговых решений следственного судьи, естественно, могут стать предметом обжалования со стороны заинтересованных субъектов процесса. В данной связи необходимо комплексное решение вопросов о судебной инстанции, призванной к объективной проверке решений и выводов следственного судьи относительно предмета контроля. Данным органом вряд ли могут быть существующие кассационные инстанции областного (краевого и т. п.) суда, ибо эти инстанции (в известной степени) управляемы, и изначально функционируют в соответствии с общими корпоративными целями и задачами судебной системы в целом. Обеспечить в данной связи, действительно, объективную проверку итоговых решений следственного судьи, а не подчинение данного органа единым, изначально согласованным указаниям, данная инстанция, по идее, не сможет. В силу чего на разрешение должен быть поставлен вопрос, как о независимой судебной инстанции, призванной к проверке решений следственного судьи , так и о временных сроках (пределах) такого обжалования, ибо при направлении уголовного дела в суд названная инстанция a priori не вправе навязывать свои выводы суду, разрешающему дело по существу.

• Необходимо также разрешение возможных коллизий, связанных с законной силой решений следственного судьи. К примеру, с преюдициальной силой его отдельных решений (выводов) для органов следствия, обвинения или суда первой инстанции, разрешающего дело по существу. На наш взгляд, очевидно, что если после состоявшейся кассационной (апелляционной) проверки решение следственного судьи (по предмету контроля) оставлено без изменения, то к примеру итоговые выводы следственного судьи о процессуальной недопустимости отдельных представленных данных должны быть a priori обязательными для следствия и прокурора, в том числе, исключая ссылку на эти данные в обвинительном заключении. В то же время, нуждается в обсуждении вопрос о том, насколько стороны вправе вновь ставить перед судом первой инстанции вопрос о доказательственном значении, исключенных следственным судьей из процесса доказывания материалов; и т. п.

Возможны, конечно, и иные проблемы, которые (со временем) придется решать. Это, пока, не предмет настоящей работы, ибо, вступая в дискуссию, мы настаиваем (на первых порах) хотя бы на методологической точности терминов и понятий, как относительно научного спора, так и предлагаемых российскому законодателю насущных реформ.

	Работа подготовлена при содействии научно-исследовательского гранта Фонда научных исследований ГУ-ВШЭ № 10-04-0012 «Учитель – Ученики» 2010-2011 гг.
	Ковтун Н.Н. О понятии и содержании термина «судебный следователь» (следственный судья) // Российский судья. – 2010. – № 5. – С. 15–20.
	Названные моменты настолько полно отражены применительно к генезису и функциям следственного судьи по УПК Франции, что, полагаем, нет особой нужды еще раз обращаться к этим вопросам. См., напр.: Головко Л.В. Дознание и предварительное следствие в уголовном процессе Франции. – М.: Фирма «СПАРК», 1995. 130 с.
	До реформы 1974 года субъектом указанной функции выступал и следственный судья ФРГ. См.: Гуценко К.Ф., Головко Л.В., Филимонов Б.А. Уголовный процесс западных государств. – М., 2002. С. 294.
	См.: Смирнов А.В. Предисловие // Комментарий к Уголовно-процессуальному кодексу Российской Федерации. – СПб., 2003. С. 21-22.
	Стойко Н.Г. Уголовный процесс западных государств и России: сравнительное теоретико-правовое исследование англо-американской и романо-германской правовой систем. Монография. – СПб.: Изд. Дом С.-Петерб. гос. ун-та, 2006. С. 17.
	В соответствии с Законом от 15.06.2000 г. № 2000-516 «О защите презумпции невиновности и прав потерпевших» часть полномочий следственного судьи (подчеркнем, именно юрисдикционного характера), как известно, перешла к судье по свободам и заключению.
	Головко Л.В. Институт судебного контроля за предварительным заключением под стражу в континентальных формах уголовного процесса.
	Судя по (последним) публикациям, практически в аналогичном направлении предполагается реформировать досудебное производство в Республике Украина, где в контексте rasion d,Etat также весьма обсуждаемы вопросы, связанные с полным отказом от такой формы расследования, как предварительное следствие. См.напр.: Украина: Ликвидация досудебного следствия.
	Очевидно, что если правило raison d"état интерпретируется в контексте необходимости сохранения «вертикали власти» и тоталитарного государства, то соединение в одном (легко управляемом) ведомстве функций предварительного следствия, оперативного судебного контроля за следствием и правосудия, действительно, оптимально для сохранения и укрепления имеющегося status kvo. Однако в контексте развития основ гражданского общества именно rasion d,Etat требует создания равновеликих и автономных друг от друга систем сдержек и противовесов. В этом контексте органы следствия, оперативного судебного контроля и разрешения дела по существу не могут быть сосредоточены в лице одного органа.
	Рекомендация (2006) 13 Комитета министров государств-членов Совета Европы от 27 сентября 2006 года «О временном заключении, условиях, в которых оно исполняется и создании гарантий против злоупотреблений» // СПС «КонсультантПлюс».
	Известно, что уже к марту 1860 года Н.И. Стояновский подготовил проект «Учреждение следственных судей», который 3 апреля 1860 года был направлен в Государственный совет Империи. Проект был принят практически без изменений, Принципиально поменялось только название следственных чиновников: термин «следственные судьи» был заменен на термин «судебный следователь». Инициаторы великой реформы смогли точно определиться в вопросе о том, что названный субъект процесса, даже состоя при суде, должен не судить, а именно расследовать (собирать данные для суда). В итоге, 8 июня 1860 года Император утвердил Учреждение судебных следователей и Наказ судебным следователям…
	Муратова Н.Г. Система судебного контроля в уголовном судопроизводстве: вопросы теории, законодательного регулирования и практики: Автореф. дисс. …докт. юрид. наук. – Екатеринбург, 2004. С. 10, 23; Сбоев А.С. Механизм судебного контроля в досудебном производстве России: Автореф. дисс. ... канд. юрид. наук. – Челябинск, 2004. С. 18; и др.
	Подчеркнем, что Ermittlungsrichter, в отличие от следственного судьи (Untersuchungsrichter), должность которого, как уже отмечалось, упразднена в 1975 г., вообще не занимается предварительным расследованием уголовных дел.
	Ковтун Н.Н., Суслова Е.Н. Эффективность оперативного судебного контроля // Уголовное судопроизводство. – 2010. – № 3. – С. 6–14.
	Названная ситуация в последние годы стала столь очевидной, что уже стала предметом особого внимания Совета Европы. См.: Резолюция Парламентской Ассамблеи Совета Европы 1685 (2009)1 «O политически мотивированных злоупотреблениях в системе уголовного правосудия государств-членов Совета Европы» //СПС «Консультант Плюс»
	Ковтун Н.Н. О предрешенности внутреннего убеждения судей в судебно-контрольных производствах и стадиях уголовного судопроизводства России: вопрос тактики или стратегии судебной проверки // Научные труды Московской академии экономики и права: Вып. №24. – М.: МАЭП, 2009. С. 265–286.
	Подходы к разрешению этой «проблемы» в постановлении Пленума Верховного суда РФ № 5 от 10.10.2003 г. О применении судами общей юрисдикции общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации», постановлении Пленума Верховного суда РФ № 1 от 05.03.2004 г. «О применении судами норм Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации», постановлении Пленума Верховного суда РФ № 22 от 29.10.2009 г. «О практике применения судами мер пресечения в виде заключения под стражу, залога и домашнего ареста» // СПС «КонсультантПлюс».
	Судебный контроль в уголовном процессе: учебное пособие для студентов вузов, обучающихся по специальности «Юриспруденция» // А.И. Давыдова и др. / под ред. Н.А. Колоколова. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: ЮНИТИ-ДАНА: Закон и Право, 2009. 847 с.
	Ковтун Н.Н. Оперативные судебно-контрольные производства, реализуемые по правилам статьи 165 УПК РФ // Уголовный процесс. – 2010. – №1(61). – С. 8–16.
	Ковтун Н.Н., Ярцев Р.В. Практика функционирования судебного контроля, реализуемого в порядке статьи 125 УПК РФ // Уголовный процесс. – 2007. – № 11(35). – С. 22–37.
	Ковтун Н.Н. Предмет судебного следствия в судебно-контрольных производствах // Уголовный процесс. – 2007. – № 3. – С. 14–19.
	При этом штат следственных судей (исходя из территориального признака их функционирования), порядок замещения на время отпуска или болезни, на наш взгляд, вполне просчитываемы, как с учетом имеющейся, так и прогнозируемой нагрузки по реализации функции оперативного судебного контроля. См.: Ковтун Н.Н. Специализированный следственный судья: за и против // Российская юстиция. – 2010. – № 9.
	Полагаем, в принципе не может быть признан продуктивным порядок, при котором следственный судья (временно) назначается на должность из числа действующих судей районного суда соответствующим распоряжением председателя того или иного суда (Латвия, Испания…), поскольку в данном случае налицо и явные элементы субъективизма выбора, и легко прогнозируемые элементы «управляемости» его итоговой деятельностью.
	В принципе важно и то, чтобы структурно аппарат следственных судей функционировал автономно от остальных звеньев и инстанций судебной системы РФ, организационно, например, подчиняясь: Контрольно-судебному департаменту при Верховном суде РФ, Судебному департаменту при Верховном суде РФ, Администрации Президента РФ (варианты – вполне обсуждаемы).
	К примеру: в соответствии с УПК Франции Следственная Палата, которая ранее называлась Обвинительной Палатой (Chambre de l"accusation), является самостоятельным подразделением апелляционного суда. Основной функцией данного органа после реформы 2000 года является рассмотрение жалоб на решения следственного судьи и судьи по предварительному заключению (juge des libertes et de la detention).

Наступивший год может внести серьезные изменения в правосудии. В уголовном процессе появится новая и очень важная фигура - следственный судья.

Президент России Владимир Путин рекомендовал Верховному суду РФ до 15 марта 2015 года изучить вопрос о возможности введения этого института. По мнению председателя Конституционного суда Валерия Зорькина, воссоздание корпуса следственных судей может помочь решить системные проблемы уголовного процесса. Это он подчеркнул в своей статье "Конституция живет в законах ", опубликованной в "Российской газете" в конце ушедшего года.

Кто же такие следственные судьи? И почему речь идет именно о воссоздании этого института в российском судопроизводстве? Почему раньше мы о таких судьях ничего не слышали? Зачем они нам нужны, неужели в России мало обычных и судей, и следователей?

Следственные судьи, точнее, судебные следователи, как они именовались в России, появились у нас еще в 1860 году. И стали важным элементом Судебной реформы 1864 года. За образец был взят наполеоновский Кодекс уголовного следствия (Code d instruction criminelle) 1808 года, где центральной фигурой предварительного следствия был именно следственный судья. В сознании юристов того времени судебный элемент был неотделим от понятия предварительного следствия. Лишь там, где действует следственный судья, можно говорить о предварительном следствии.

Оно ведь тоже часть судопроизводства. А там, где есть судопроизводство, должна быть почва для состязательности и равенства сторон, а значит, и справедливости правосудия. И потому только здесь предварительно могут формироваться судебные доказательства, которые позволительно затем рассматривать в суде. Все то, что предшествует следствию и производится до него, есть дознание, то есть деятельность полицейская, наполовину административная, которая доказательств не создает, а лишь собирает для их получения предварительную информацию.

Французская модель, адаптированная к российским условиям, пришлась у нас, что называется, ко двору. Более того, принесла великолепные плоды: новые российские суды и адвокатура за полвека своего существования покрыли себя поистине неувядаемой славой. Даже большевики, придя к власти, поначалу не решились отказаться от института судебных следователей.

В первых советских УПК РСФСР 1922-1923 годов судебный следователь был сохранен. Причем организационно он был независим от прокуратуры, по-прежнему занимая довольно высокое положение в судебной иерархии, поскольку состоял в штате губернского, затем областного суда. Однако вскоре произошла фактическая ликвидация предварительного следствия. В 1928-1929 годах следственный аппарат был полностью передан в прокуратуру - судебная власть на предварительном расследовании закончилась.

Подобный строй предварительного расследования был в основном продублирован и последующими отечественными уголовно-процессуальными законами - советским УПК 1960 года и российским 2001 года. Но даже будучи фактически превращена в дознание, предварительная подготовка уголовных дел продолжает у нас именоваться следствием, а сотрудники полиции, расследующие преступления, следователями "юстиции".

В распоряжении органов уголовного преследования сохранились не свойственные им, в сущности судебные, полномочия, в первую очередь по созданию судебных доказательств. То есть таких, которые могут на равных конкурировать с теми, которые были получены прямо в судебном заседании, а то и заменять их. Например, именно следователь назначает "судебную" экспертизу, результаты которой в суде, будучи представлены в письменном виде, фактически часто предрешают исход дела. За право создавать судебные доказательства досудебные стадии расплачиваются квазисудебной, письменно-протокольной юридической формой, которая вполне уместна и даже необходима в суде, но противопоказана для гибкой и динамичной деятельности по раскрытию и расследованию преступлений. Она приводит к бюрократизации и крайней медлительности процесса. В том числе длительным срокам предварительного следствия и подследственного ареста, необходимости выполнения следователями и дознавателями многочисленных процессуальных формальностей. А главное - к недостаточной надежности собираемых доказательств. Ведь текущий судебный контроль за доказыванием здесь отсутствует, а формируются доказательства только одной из сторон в процессе, а именно обвинителем, заинтересованным в исходе дела, так сказать, по определению.

Институт следственных судей с теми или иными особенностями существует в настоящее время во Франции, Бельгии, Испании, Нидерландах, Швейцарии и других странах. Ряд полномочий, характерных для следственных судей, выполняют участковые судьи в Германии. Этот институт ввели Латвия, Литва, Молдова, Казахстан. При этом в большинстве западноевропейских стран, как и в дореволюционной России, следственный судья по традиции является, скорее, судебным следователем, нежели судьей. Так как самостоятельно определяет ход предварительного следствия и по своей инициативе может собирать доказательства.

Но в некоторых странах судья привлекается и к так называемому депонированию доказательств. Но истина, как обычно, находится посередине. Судья, который призван, собрав доказательства, изобличить виновного, сам становится обвинителем, что нарушает принципы состязательности и разделения процессуальных функций. А вот следственный судья, который вообще не принимает участия в процессе доказывания на предварительном расследовании, - это другая крайность. В силу ограниченности своей роли он не способен сделать предварительное расследование частью судопроизводства, придать ему состязательный характер. И только тот судья, который занимает здесь активную позицию, контролируя законность уголовного преследования, ведущегося стороной обвинения, участвуя в легализации судебных доказательств, принимая решения о применении принудительных процессуальных мер, может претендовать на роль истинного носителя функции правосудия. Следственные судьи ни в коем случае не должны сами вести уголовное преследование, искать и изобличать виновных. Это естественная функция полиции и прокуратуры. Судья призван контролировать как законность, так и фактическую обоснованность возбуждения прокуратурой уголовного преследования. А при недостаточности доказательств он вправе прекратить дело. По завершении следствия, в котором обвинение было доказано, именно следственный судья должен принимать постановление о направлении дела в суд. При этом ему следует всегда действовать в состязательных формах - в судебных заседаниях, где по возможности участвуют представители обеих сторон, а все его акты смогут быть обжалованы в апелляционном порядке. Тогда процесс действительно может стать полностью состязательным.

СУДЕБНЫЕ СЛЕДОВАТЕЛИ (Том 1 "Из записок судебного деятеля")

Мысленное обращение к моей более чем сорокалетней судебной службе (с 17 апреля 1866 г.) вызывает передо мной длинный ряд образов. В памяти проходят личности судебных следователей, товарищей прокурора, судей, защитников, свидетелей, сведущих людей и различного ранга администраторов.

«Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten»(1), — мог бы сказать и я… Обращусь сначала к судебным следователям

Перед самым введением судебной реформы в Казанской губернии я был назначен прокурором Самарского окружного суда и, не успев еще выехать из Петербурга, был переведен в Казань на ту же должность с возложением на меня обязанностей и губернского прокурора впредь до закрытия судебных мест старого устройства. Работы было очень много, но делалась она с любовью и большим увлечением. Некоторые из лиц казанского общества говорили мне впоследствии о том удивлении, с которым они замечали, проезжая далеко за полночь по пустынной Воскресенской улице, свет в окнах официального прокурорского кабинета в нижнем этаже окружного суда, где я работал почти безвыходно. Им было неведомо и непонятно то восторженное настроение, с которым молодые судебные деятели приступали к святому делу реформы, когда интересовала каждая мелочь, когда волна солидарного одушевления делала всякую работу приятной и когда поэтому, говоря словами поэта, «каждый гвоздик вбивался с любовью» (см. прим. сайт).

Одной из важных забот по введению реформы было образование нового состава судебных следователей из тех, которых мы нашли на местах действующими по Наказу 1860 года.

Этот Наказ составил, несомненно, огромный шаг вперед против архаических порядков производства следствия по II части XV тома Свода законов, порядков, пропитанных насквозь бесцельной и отяготительной канцелярской формалистикой и отражавших на себе, в существенных частях, систему предустановленных доказательств. Следователи старого времени, т. е. полицейские чины, производившие предварительное исследование, не могли не быть связаны — даже и при доброй воле и желании вести дело вне всяких посторонних соображений — представлением о том, что их работа будет обсуждаться келейно, по докладу секретарей в целом ряде судебных инстанций, восходя в них по апелляции и на ревизию, причем косвенным уликам, играющим такую важную роль в каждом уголовном деле, будет уделено самое малое внимание, оценка же свидетельских показаний будет произведена на основании правил о совершенных и несовершенных доказательствах. А правила эти требовали признания негодными показаний «иностранцев, поведение коих неизвестно», людей, «тайно портивших межевые знаки», и людей, признанных по суду «явными прелюбодеями». Эти следователи знали, что их подчас очень трудная работа в конце концов приведет в большинстве случаев к явному уклонению от правосудного решения в форме оставления в подозрении , которое, несмотря на вопиющую иногда обстановку преступления и красноречие совокупности улик, может быть обращено в обвинительный приговор лишь при наличности собственного признания обвиняемого, считаемого, по выражению закона, «лучшим доказательством всего света». Это «лучшее доказательство» служило не раз большим соблазном для производивших следствия и толкало их на различные злоупотребления, о которых я подробно говорил в описании жизни и деятельности знаменитого московского губернского прокурора Д. А. Ровинского.

Наказ судебным следователям 1860 года имел большие достоинства. Он создавал новую должность, не связанную органически с полицией (в столицах следователи назывались приставами следственных дел), и освобождал деятельность лиц, занимавших эту должность, от ряда стеснительных формальностей, отнимавших массу, времени не только без пользы, но и со вредом для дела и для лишаемого свободы обвиняемого. Но если Наказ составлял шаг вперед, то суд по-прежнему стоял на месте, и в этом их несоответствии состоял главный недостаток отправления уголовного правосудия, требовавший не паллиативных, а радикальных мер, нашедших себе затем выражение на страницах Судебных уставов. Это особенно ясно сознавали молодые приставы следственных дел, к которым в Петербурге принадлежали многие из будущих видных деятелей обновленного суда, как, например, С. Ф. Христианович, П. Я. Александров, А. Н. Турчанинов и др. Они деятельно готовились к восприятию на практике новых судебных порядков, и в их среде образовался кружок, послуживший зерном будущего юридического общества. Здесь изучались приемы западноевропейского гласного и устного процесса, свободного от предустановленных доказательств и направленного к созданию решения, основанного на внутреннем убеждении совести. Здесь, между прочим, был подробно пересмотрен и освещен громкий процесс жены инспектора студентов киевского университета Дудниковой, обвиняемой в убийстве мужа, и решен на основании косвенных улик иначе, чем это было сделано отживавшим свой век уголовным судом. В провинции, однако, старая закваска была еще довольно сильна, и поэтому введению судебной реформы должна была предшествовать тщательная проверка сил, способностей и приемов наличных судебных следователей.

Для этого требовалась тщательная ревизия, о результатах которой прокурор судебной палаты должен был представить доклад министру юстиции. Производство ревизий по отдельным уездам и участкам следователей в Казанской губернии прокурор палаты возложил на меня и некоторых из моих товарищей. Мне пришлось побывать в течение сентября и октября 1870 года в Козьмодемьянском, Свияжском, Лаишевском, Чистопольском и Мамадышском уездах.

В общем следователи переходной формации оказались людьми добросовестными, знающими и трудолюбивыми. Пришлось признать неподходящими лишь двух, опустившихся под влиянием жизни в глухом городке и засосанных провинциальной тиной. Ознакомление с делами их производства напоминало мне то место из «Тюрьмы и ссылки» Герцена, в котором он описывает заголовки дел, найденных им в губернаторской канцелярии и в губернском правлении в Вятке, между которыми оказались «дело о потере, неизвестно куда, дома волостного правления и об изгрызении плана оного мышами», «дело о потере двадцати двух казенных оброчных статей (около пятнадцати верст)» и «дело о перечислении крестьянского мальчика Василия в женский пол». Так, у одного из обревизованных мной судебных следователей я нашел дела: «о чародействах крестьянина Андреева» и «о прелюбодеянии крестьянина Федорова с трехмесячной телицей», а у другого дела: «о произнесении похвальных слов», «об отнятии кафтана», «о происшествии, заключающемся из преждевременных родов», «о намерении крестьянина Сарафутдинова зарезать жену», «о сомнительном причинении смерти» и «о крестьянине Василии Шалине, обвиняемом в нанесении волостному старшине кулаками буйства на лице». У одного из ревизуемых следователей нашлось среди множества запущенных производств дело о драке крестьянина Н. с мещанином М. «Что же тут? — спросил я его. — Смерть? Увечье? Раны?» Он посмотрел на меня растерянным взглядом и затем пытливо уставился на сидевшего с угрюмым видом за отдельным столиком письмоводителя, который, очевидно, ближе был знаком с делами, чем сам следователь. «Этого обстоятельства нет», — сказал тот, обращаясь ко мне. «Так почему же это дело в вашем производстве?» Следователь опять вопросительно посмотрел на письмоводителя. «Взлом!» — произнес тот вразумительно. «Да, да, — заторопился следователь, — драка была со взломом». Удивившись такой квалификации преступного деяния, подсудного в простом своем виде мировому судье, а не общим судам, я стал рассматривать производство. Оказалось, что обвиняемый хотел побить потерпевшего и приступил к исполнению своего намерения, но последний вырвался и заперся в отхожем месте, однако вошедший во вкус кулачной расправы обвиняемый выломал дверь «места уединенных размышлений» и там паки побил укрывающегося. Следователь или, вернее, его письмоводитель нашел здесь наличность взлома, и так как кража со взломом подсудна общим судам, то по аналогии признал, что «драка со взломом» должна подлежать преследованию тем же путем.

В другом, гораздо более серьезном случае, в одном приволжском городе, у чрезвычайно развязного и франтоватого следователя, «души» местного общества, я нашел огромные залежи дел, причем некоторые из последних оставались без производства около четырех лет. Между ними оказалось озаглавленное весьма странно: «О кладнушке, усмотренной на Волге». «Что это за преступление?» — спросил я у следователя. «А, право, не помню, — ответил он мне с обезоруживающею откровенностью, — надо посмотреть. Я еще не все дела пересмотрел, принятые от предместника. Вероятно, какой-нибудь вздор». — «Однако, позвольте, ведь вздор-то этот в очень толстом томе». И я взял дело с собою, рассмотрел его подробно и пришел в ужас. Оказалось, что за четыре года перед этим на Волге, против одного из прибрежных селений, была действительно усмотрена стоящая на якоре кладнушка, т. е. маленькое, полупалубное судно, одно из тех, в которых некрупные торговцы в то время развозили свой товар, имея в качестве помощника обыкновенно одного работника. Так как на кладнушке в течение нескольких дней не было никаких признаков жизни, то некоторые из местных крестьян поехали полюбопытствовать, что это значит, — и нашли кладнушку пустою, товар разграбленным, медные деньги из сундучка, в котором, очевидно, хранилась выручка, рассыпанными, а на палубе топор с окровавленным обухом и потоки застывшей крови. Было ясно, что совершено убийство одного или двух человек и ограбление хозяина кладнушки и что убийца или убийцы скрылись, воспользовавшись привязанным к кладнушке челноком. Началось дознание и следствие, в города Волги и Камы было обо всем дано знать, возникла обширная переписка, и через два месяца в Перми была арестована женщина-укрывательница, выдавшая работника-убийцу и его сообщника, причем последний сознался. Все трое были заключены под стражу в Перми, а протокол их допроса препровожден «душе общества», только что вступившему в заведование следственным участком. На деле была сделана идиллическая надпись: «О кладнушке, усмотренной на Волге», и оно пролежало без движения четыре года.

Самым слабым из тех следователей, которых я признавал необходимым оставить и при новых судах, был старик Маруто-Сукол-Краснопольский, которому оставалось до пенсии всего три года. Он с педантической точностью исполнял все предписания старой следственной практики, писал огромные постановления по форме, установленной для решений старых судов, причем обычные слова «слушали» и «приказали» (а после «приказали» снова излагалось все то, что «слушали») заменял лишь словами «рассматривал» и «постановил». Он вел допросы и составлял по пунктам архаическую дневную записку. Мало даровитый, но честный труженик, он смотрел на судебную реформу, как на грозную тучу, способную потрясти и материально разрушить его личное, семейное и служебное положение почти накануне заслуженного отдыха. Это невольно сказывалось в его тревожных окольных расспросах, в которых звучал затаенный страх не быть командированным к исполнению обязанностей следователя при новом суде. Я старался его успокоить, как мог, откровенно указал ему на «les defauts de ses vertus»(2) и просил его в остающееся до открытия нового суда время изучить новые приемы производства и приспособиться к ним. Мы расстались оба успокоенные за его судьбу, и я в своем представлении прокурору палаты, не скрывши некоторой медлительности работы Маруто, тем не менее горячо рекомендовал его оставить и при новых назначениях, с чем первый и согласился. Человек с тонким умом, остроумный и обворожительный в обращении, покоритель не только женских, но и мужских сердец, искусный мастер уметь заставлять других работать, знаток условий и отношений провинциальной жизни, бывший по прежней административной службе в приязненных отношениях с Салтыковым-Щедриным, прокурор палаты не был, однако, склонен поступаться личными или служебными интересами во имя чужих нужд и осуществлял на практике правило о том, что «1а charite bien comprise commence par soi-meme»(3), облекая проведение этого начала в форму изысканной любезности. Так случилось и по отношению к бедному Маруто. Представление министру о назначении признанных по ревизии годными следователей и об оставлении за штатом непригодных было уже готово к отсылке, когда пришло письмо «влиятельного и нужного» правителя канцелярии министерства юстиции Бурлакова с просьбой дать одну из вакансий следователя по Казанской губернии покровительствуемому им лицу, имевшему, впрочем, на такую должность формальные права и оказавшемуся впоследствии человеком весьма дельным. Властною рукою прокурора палаты бедный старик был перенесен в список оставляемых за штатом, а на мое усиленное заступничество последовал ответ: «Ну, что же делать? Лес рубят — щепки летят! Нужна вакансия». Через три месяца после открытия судов мне пришлось участвовать в особом присутствии губернского правления при освидетельствовании умственных способностей бывшего следователя Маруто-Сукол-Краснопольского, впавшего в мрачную меланхолию. Я не мог невольно не припомнить этой тягостной картины, когда лет через десять мне пришлось навестить дровосека, от рубки которого пострадала эта щепка, уже сенатора, умиравшего в мрачном отчуждении от людей с душевной раной, причиненной смертью любимой дочери.

Производя эту ревизию, я осматривал вместе с тем тюремные помещения и в одном из уездных городов был поражен состоянием тюремного замка, представлявшего собой сырую и мрачную, обветшалую каменную постройку, окруженную высоким тыном из заостренных кольев. Внутри было темно, до крайности тесно и без всяких приспособлений для мало-мальски гигиенической обстановки. Традиционная параша, вносимая в камеры на ночь, составляла необходимую принадлежность последних. Арестанты имели удрученный и болезненный вид. В общей женской камере воздух был таков, что, как говорит наш простой народ, в нем можно было топор повесить. Все жаловались на дурное качество пищи и в особенности на ее отталкивающее однообразие. На мои замечания смотритель и исправник только переглядывались, а директор местного тюремного комитета безнадежно пожимал плечами и говорил вполголоса: «Нету средств!» Затем пришлось посетить помещение для приговариваемых мировыми судьями к аресту. Старинный дворянский дом-особняк, с тоже традиционными львами по бокам ворот, выкрашенными в темно-зеленую краску, состоял из ряда больших светлых комнат, в которых просторно были размещены кровати со столиками, графинами для воды и прочими принадлежностями. На стенах были развешаны раскрашенные литографированные картинки из русской истории. В ванной комнате было устроено нечто вроде душа; на каждой постели лежал зимний и летний халат и стояли две пары туфель — легких и теплых. Но прекрасное помещение это было пусто. Местное население, состоявшее в значительной части из луговых черемис, живших в жалких курных избах и страдавших от этого по большей части глазами, выходивших на охоту в то время еще с луком и стрелами, давало небольшое количество арестуемых. Поэтому летом прекрасное помещение нередко по долгу пустовало и принимало срочных жильцов только с осени. Контраст между обоими помещениями для лишения свободы и между последним из них и обычной житейской обстановкой большинства приговариваемых невольно бросался в глаза. На вопрос мой попечителю арестного дома, видимо, чрезвычайно довольному собою и показанною мне обстановкой, о том, не соблазняют ли к побегу окна нижнего этажа, отстоящие фута на два от земли и свободно раскрываемые настежь, он отвечал мне, что первоначально хотели сделать в окнах решетки, но потом оставили эту мысль, потому что вид решетки производил бы неприятное впечатление на заключенных, напоминая им, что они лишены свободы. «Помилуйте, господин прокурор, — вмешался смотритель, добродушный старичок из отставных военных, — какие тут решетки: никто и так не убежит! Им тут первое время точно что не по себе, никак их к этим нашим устройствам не приучишь, ну, а потом, как обживутся, так ничем их отсюда не выкуришь. Отсидит свой срок, объявишь ему, а он уходить и не думает. Некоторых даже силой выдворять приходилось, особливо если в середине зимы».

Во время той же поездки я имел оригинальную встречу. При посещении одного из приволжских уездных городов мне пришлось познакомиться с местным исправником, человеком уже пожилым, ко сохранившим большую физическую и умственную свежесть. И он, и его домашняя обстановка произвели на меня хорошее впечатление… Уезжая вечером на пароходе, куда он приехал меня проводить, я выразил ему удовольствие, что имел случай лично с ним познакомиться. «Да вы уже со мной знакомы, — сказал он, весело улыбаясь, — вы обо мне, конечно, читали». На мой вопросительный взгляд он продолжал: «Вы у Щедрина, конечно, читали в «Губернских очерках» и изволите помнить исправника Фейера? Вот тот самый, который, когда для официального обеда рыбу, подходящую по росту и наружности, подобрать не могут, говорит рыбаку: «Да ты рыбак или нет?» — «Да! рыбак, это точно». — «Ну, а начальство знаешь?» — «Как не знать, знаю». — Ну, следовательно… и нашлась такая рыба, какую нужно. Так вот этот Фейер — я и есть! Я прежде в Вятской губернии служил, ну, Михаил Евграфович меня и описал, только фамилию чуть-чуть изменил. Давно это было, лет двадцать прошло, другие времена были. Счастливого пути!..»

Служа в провинции, я вынес о судебных следователях Казанского и Харьковского окружных судов самое лучшее воспоминание. Судебный следователь по Судебным уставам 1864 года облечен очень большой властью, поставлен во многих отношениях в положение независимого судьи и имеет в целом ряде случаев право не подчиняться предложениям обвинительной власти, когда он с ними несогласен. Все это в связи с тем, что должность следователя поставлена в нашей судебной иерархии так, что на нее назначаются, и в особенности назначались, сравнительно молодые люди, могло давать поводы не только к упрямому проведению непогрешимости своих взглядов на дело и на личность обвиняемого, но и к тому, чтобы ими овладевало опьянение власти, как это случалось впоследствии с земскими начальниками вроде известного харьковского «кандидата прав» Протопопова и подобных ему «кандидатов бесправия». Но ничего подобного, однако, наблюдать мне в моей практике не приходилось. Способности у следователей были, конечно, различные, но, за исключением одного, Гераклитова, о котором я уже говорил в воспоминаниях о деле серий, все они были беспристрастными исследователями дела и преданными, трудолюбивыми, без высокомерия и самолюбования, слугами Судебных уставов, доказывая своей деятельностью, как мало-было оснований к предпринятому министерством юстиции упразднению их судейской несменяемости. Нас объединяла общая работа и одинаковое желание служить делу правосудия — и только ему. С чувством искреннего уважения вспоминаю я казанских следователей — Г. П. Завьялова и И. В. Мещанинова (ныне сенатора первого департамента), харьковских— Э. П. Фальковского, Н. Н. Языкова (впоследствии председателя Курского окружного суда) и В. Е. Шопена — и благодарю судьбу, пославшую мне совместную с ними работу. Не могу также не вспомнить своеобразного и добродушного судебного следователя одного из маленьких городов Харьковской губернии, человека уже немолодого, с длинной бородой, тихим голосом и чрезвычайно медлительной речью. Он был большой домосед, выезжал из дому исключительно по делам службы и производил следствия с сердечной вдумчивостью и щепетильной добросовестностью. Провинциал до мозга костей, он, по-видимому, не бывал в жизни нигде дальше двух ближайших губернских городов и был далек от всякой злобы дня. Когда летом 1868 года в Харьков прибыл на ревизию министр юстиции граф Пален, я, по его желанию, представил ему подробную характеристику судебных следователей моего участка и обратил его внимание на этого следователя как на наиболее заслуженного по годам службы и любви к делу. Познакомившись с ним лично при проезде через уездный город, министр разделил мой взгляд, и результатом этого было получение этим следователем, совершенно им неожиданное, ордена св. Станислава, а вслед затем назначение членом вновь открытого суда в ближайшем округе. Через пять лет, когда я был уже прокурором Петербургского окружного суда, предо мною неожиданно предстал мой харьковский уездный домосед и объявил мне, что, вопреки своим привычкам, решился пуститься в путь, чтобы посмотреть Петербург, посоветоваться с Боткиным и кстати прокатиться в первый раз в жизни по железной дороге, причем вся первая и значительная часть его медлительного рассказа состояла в подробном описании устройства и специальных свойств этого необычного для него способа передвижения, а остальная была посвящена восторгам перед Петербургом, конно-железной дорогой, цирком с клоунами и учеными собаками и в особенности перед Пассажем, который в вечерние часы производил на него чарующее впечатление. Я просто не узнавал в моем жизнерадостном посетителе старого, усидчивого и не отзывчивого на все чуждое его специальности работника.

— Вы, вероятно, представитесь министру? — спросил я его.

— Нет, зачем? — отвечал он мне, — я не затем приехал сюда. К чему его беспокоить…

— И прекрасно делаете. Ну, а у Боткина вы записались?

— Нет, зачем? Так зайду как-нибудь, мимо идя…

— Ну, к Боткину, мимо идя, заходить не приходится. У него надо записываться и иногда ждать недели по две, до такой степени он занят.

— A y нас в NN это просто: зайдешь, застанешь, ну, и посмотрит, а то, коли не пожалеть трех рублей, то и к себе пригласишь.

— Нет, знаете ли что, я дам вам письмо к Сергею Петровичу, и он вам, если возможно, назначит прием вне очереди.

— Нет, что же его беспокоить? Я лучше у нас дома посоветуюсь. Путешествие меня оживило, и я себя чувствую очень хорошо. В особенности эта железная дорога, ну, да и Пассаж: какие магазины, какие нарядные дамы!..

При расставании я дал ему дружеский совет не очень, хотя бы и платонически, увлекаться Пассажем и собирающимся там нарядным обществом и вместе с тем просил разрешить мне предоставить ему возможность приятно провести вечер. С большим трудом и за довольно высокую цену удалось мне достать для него билет на кресло второго ряда в Большом театре, где в то время пленяла петербуржцев своим голосом итальянская дива Патти. Через несколько дней он встретился мне на Невском, по-прежнему совершенно загипнотизированный прелестями Петербурга.

— Ну, как вам понравилась Патти?

— Какая Патти?

— Да разве вы не получили билета в Большой театр?

— Нет, как же! Получил, благодарю вас. Какой удивительный театр! Я себе представить не мог: пять ярусов и как отделаны! И какая люстра огромная! Интересно бы знать, как ее зажигают?

— Да, интересно, но Патти-то, Патти?

— Это которая же? Такая чернявая? Хороша, надо сознаться. Но, знаете, у нас в городе, где я учился, была цыганка Стеша, так у той голосок был еще звонче. Я, бывало, еще гимназистом ходил ее слушать: в дворянском собрании цыганский хор пел. Нет, но я вам скажу, в цирке! Выходит клоун в разноцветном парике, рожа вся мелом вымазана и выводит он двух собак…

— Вы, вероятно, уже скоро едете?

— Да, да, на этих днях. Хочу только представиться завтра министру юстиции; знаете, думаю, узнает он, что я был в Петербурге, и скажет: вот NN я какое внимание оказал, а он был в Петербурге и глаз показать не захотел!

— Могу вас уверить, что министр этого не скажет: у него много более важных дел и время ему дорого. Да и откуда он может узнать, что вы были в Петербурге. А если бы и узнал, то, поверьте, будет благодарен, что вы не пришли отнимать у него бесплодно несколько минут.

— Нет, знаете, все-таки лучше пойти, а вдруг узнает! — сказал он, задумчиво разглаживая длинную до чресл бороду, придававшую ему библейский вид.

На другой день в мой прокурорский кабинет часа в два дня неожиданно пришел он и поразил меня своим видом. В его походке, жестах, голосе, перешедшем в прерывистый шепот, и в полной безнадежности взора сказывалось глубокое душевное удручение. При этом лицо его с выражением застывшего испуга имело необычный и необъяснимый, с первого взгляда, вид. Я усадил его в кресло, дал ему напиться воды, и он со вздохами и паузами поведал мне следующее: «Я был сейчас у министра… он вышел и, обойдя всех, остановился против меня и пристально на меня посмотрел… Я назвал себя…» «Ах, вы член суда, — сказал он. — Я попрошу вас остаться до конца приема и приму вас отдельно»… Вот, подумал я, — уж извините! — Анатолий Федорович говорил, что не нужно, а граф Пален мне отдельную аудиенцию дает. Надо воспользоваться случаем, если спросит, не желаю ли чего? Что ему сказать: товарища ли председателя или члена палаты? Конечно, члена судебной палаты лучше… Только ушли все представлявшиеся… Зовут меня в кабинет министра. Вхожу, а он идет мне навстречу, такой сердитый, да и говорит: «Вы, как член суда, должны знать правила службы. Разве вы не знаете, что гражданские чиновники не имеют права носить бород? А вы такую бороду носите, что и данные вам знаки отличия не видны. И вы, и ваши товарищи должны подавать пример уважения к существующим правилам, а не нарушать их. Вы не хотите подчиняться действующим постановлениям, а я из-за вас получаю неприятности. Прощайте, я больше ничего не имею вам сказать». (Оказалось, что незадолго перед тем, при проезде императора Александра II через Динабург, на станцию для встречи явились местные мировые судьи. Государь крайне не любил видеть бороды у представляющихся ему лиц, и борода получила право гражданства в нашем служебном быту лишь после его кончины. Увидев в среде динабургских судей несколько бородатых лиц, он прошел мимо, кратко и сильно выразив свое неудовольствие, и, вероятно, при одном из ближайших докладов министра юстиции обратил его внимание на эту инсубординацию. «Что же теперь делать? — шептал умирающим голосом мой посетитель. — Теперь все погибло: на моей службе поставлен крест», — и он с огорчением разводил руками. «Полноте, это все забудется очень скоро. Успокойтесь и поезжайте с богом домой. Я знаю, что вы, как судья, не поступитесь вашими убеждениями ни перед каким гневом, а тут такое мимолетное неудовольствие министра вдруг заставляет вас падать духом! Вам вреден петербургский климат. Вот и у Боткина вы не успели побывать! Уезжайте-ка подобру-поздорову, да и в лице вы изменились так, что просто стали неузнаваемы». Тут я пристально взглянул на него, чтобы проверить свои слова, и что же я увидел?! Библейская борода исчезла, и вместо нее от бледного и расстроенного лица почти до пояса тянулись длинные, висячие бакенбарды и между ними светился подбородок с широкой дорожкой, свежеприсыпанной пудрой. «Когда это вы успели?» — подавляя невольную улыбку, спросил я несчастливца. — «По выходе от министра», — скорбно отвечал он. «Уж лучше бы до входа к министру», — сказал я. Он безнадежно махнул рукой, и мы расстались. Конечно, его предположения о гибели служебной карьеры не оправдались, и он скончался в должности товарища председателя, оставив по себе добрую память.

В том же Харькове, но почти уже через тридцать лет, мне пришлось познакомиться и работать еще с одним местным следователем. Это был судебный следователь по особо важным делам Марки. Воспоминание о тяжелой и чрезвычайно ответственной работе по исследованию причин и обстоятельств крушения 17 октября 1888 г. императорского поезда между станциями Борки и Тарановка связано для меня с личностью этого почтенного деятеля. Я встретил в нем не только неустанного работника и отличного знатока своего дела, но и нелицемерного, искреннего и стойкого слугу Судебных уставов, умевшего, когда нужно, без задора, но с твердостью постоять за достоинство своего звания и самостоятельность своих действий. А это подчас было нелегко при той переоценке нравственной ценности судебных званий, которая тогда начала сильно развиваться и выражалась в перемещении центра тяжести судебной деятельности из суда в прокуратуру. Положение Марки, которому пришлось вести это следствие несомненной и глубокой важности, особенно усложнялось еще разнообразием взглядов влиятельных сфер и начальствующих лиц на свойства и характер причин необычайного крушения. Одни стремились найти в нем непременно и во что бы то ни стало признаки политического преступления, не гнушаясь чужими, иногда совершенно нелепыми, доносами и собственными вымыслами ad hoc, не имевшими никакой фактической подкладки; другие винили во всем исключительно людей, которые сопровождали государя и его семейство и властное слово которых могло ускорить движение поезда до опасных размеров; третьи во всем обвиняли правление и управление Поляковской дороги, хищнически эксплуатировавшие все предприятие ввиду наступавшего вскоре срока выкупа железной дороги казною; четвертые придавали всему характер простой несчастной случайности, и, наконец, пятые, в том числе прокурор судебной палаты Закревский, с поспешной впечатлительностью переходили от одного взгляда к другому, неуместно, суетливо и самовластно впутывались в распоряжения следователя или, наоборот, в случаях, когда их содействие было необходимо, не торопясь с ним, кутались в тогу оскорбленного самолюбия. А между тем материал накоплялся громадный, и разнообразная экспертиза открывала все новые и новые области, требовавшие подробного исследования. В свое время я поделюсь с моими читателями подробными воспоминаниями об исследовании причин крушения 17 октября 1888 г., теперь же — так как пришлось к слову — могу лишь сказать, что крушение это было последствием целого ряда причин, коренившихся в общем неисполнении своего долга должностными лицами и в недобросовестности лиц частных. По выводу сложной экспертизы, произведенной целой группой особо сведущих в железнодорожном деле лиц, крушение произошло от чрезмерной тяжести поезда при чрезмерной скорости на слабом пути, а основанием к такому заключению послужило то, что, вопреки точным и вполне определенным специальным правилам о поездах чрезвычайной важности , потерпевший крушение поезд состоял вместо одиннадцати из двадцати двух шестиколесных вагонов и весил поэтому вдвое больше, имел неудовлетворительный и портившийся в пути автоматический тормоз, не имел никаких приспособлений для сигнализации, даже простой веревки между локомотивом и вагонами, двигался со скоростью шестидесяти пяти верст в час вместо установленных тридцати семи и шел двойной тягой, т. е. с двумя паровозами, тоже вопреки правилам разного типа (пассажирским и товаро-пассажирским). Это, стоившее многих жертв, крушение произошло на уклоне в 0,013, тогда как для Европейской России maximum уклона составляет 0,008, и в таком месте, где гнилые шпалы удерживали в себе костыли от расшитых поездом рельсов в некоторых местах в четырнадцать раз слабее нормального.

Судебному следователю Марки приходилось проявлять беспристрастие истинного судебного деятеля и свою деловую выдержку среди разнообразных общественных и служебных настроений, влияний, советов, намеков и инсинуаций. Но он шел своим путем и делал свое дело. По внешнему виду этого скромного человека трудно было при первом знакомстве определить его внутреннее содержание. Наружность его была довольно своеобразна. На его длинное туловище с короткими ногами природа посадила голову в непослушных вихрах над глазами, смотревшими в разные стороны, и дала лицо доброго сатира с длинной и редкой бородкой, завершив свою работу тем, что вырастила у запястья рук еще пару кистей с полным комплектом маленьких уродливых пальцев. Эти «дополнительные» руки, как какая-то опухоль, возвышались под рукавами и при поспешных и сильных движениях выглядывали на свет божий. К этому присоединялась особая изысканность манер, соответствовавшая его французской фамилии, и глухой замогильный голос. Но в этих косых глазах светились живой ум и тонкая восприимчивость, во впалой груди билось благородное, исполненное чувства долга сердце, и ни одна из его четырех рук, конечно, не подписала никогда ничего, за что этот достойный глубокого уважения судебный деятель мог бы покраснеть. Величайшею мечтою этого труженика, задавленного постоянною громадною работою, было получение места члена судебной палаты, но его постоянно обходили, оставляя изнывать чуткой душой и слабым телом за тяжелым, беспросветным трудом. В последний раз я видел его в 1902 году в Харькове во время визита его в семью, у которой я остановился. Он постарел, стал еще менее красив, и вторая пара рук как-то еще больше торчала под рукавами его форменного сюртука. Отойдя со мною в сторону от других гостей, он рассказал упавшим голосом, как тяжко ему производить — при наличности самых бесцеремонных местных давлений — следствие над несчастными в своей темноте, легковерном невежестве и нравственной одичалости крестьянами Богодуховского и Валковского уездов, привлеченными за участие в беспорядках и уже жестоко наказанными розгами под личным руководством губернатора, князя И. М. Оболенского, вскоре завершившего свою постыдную служебную карьеру бегством с генерал-губернаторского поста в Финляндии. Тяжелые вздохи прерывали речь доброго и беспристрастного человека, и в глазах его светилась исстрадавшаяся душа, оставившая через несколько месяцев навсегда свой необычный земной футляр.

Со следователями Петербургского окружного суда мне пришлось находиться в служебных отношениях почти в течение десяти лет в качестве товарища прокурора и прокурора, а затем по званию председателя суда. Многих из них уже нет в живых, другие давно оставили свою должность— «иных уж нет, а те далече» — но теплое чувство уважения к огромному большинству этих почтенных деятелей живет в моей душе и возникает с особой силой каждый раз, когда я вспоминаю годы нашего совместного служения правосудию. Следователей в Петербурге было много: в одной столице было в мое время пятнадцать следственных участков да в уездах шестнадцать, причем сосредоточение камер столичных следователей в здании окружного суда давало возможность постоянных личных с ними отношений и освобождало от излишней переписки.

Петербургские следователи были людьми различного темперамента, способностей и опыта, накопляемого долголетней практикой. Совершенно избежать некоторых трений между ними и лицами прокурорского надзора было, конечно, невозможно, но я тщательно устранял из возникших разногласий элемент личной обидчивости и резкого проявления своих прав, в забвении своих обязанностей по отношению к общему делу. Я храню у себя письмо, присланное мне при оставлении мной должности прокурора судебным следователем К. И. Ламанским, старейшим по годам службы и наиболее авторитетным представителем следователей, назначенных при самом открытии петербургского суда (их было восемь: Ламанский, Вебер, Штанге; Витали, Запольский, Доморацкий, Федоров и Лелонг)> письмо, в котором он благодарит меня за то, что за все время моего прокурорства (почти пять лет) я «поддерживал с ними добрые и откровенные отношения», и затем говорит, что «если и возникали иногда маленькие недоразумения, то за последовавшим с вашей стороны их устранением и разъяснением мы получали только большее расположение и доверие к вам». Большинство из них неохотно меняло свою живую деятельность на звание члена суда или на должность товарища прокурора, сроднясь со своими участками и с тесно сплоченным товарищеским кругом. Некоторых из утвержденных следователей первого года судебной реформы не могли соблазнить никакие назначения. Достойно неся и осуществляя свою судейскую независимость, они и умерли, занимая должность именно такого следователя, какого себе представляли и начертали составители Судебных уставов.

Вскоре после введения судебной реформы явилась необходимость в учреждении сначала в Петербурге, а потом и в Москве должности судебного следователя по особо важным делам . Эти следователи имели право производить следствия по предложению министра юстиции как главы прокурорского надзора на пространстве всей России, не стесняясь районами окружных судов, при которых впоследствии — уже много лет спустя — явились и судебные следователи по важнейшим делам, но только подсудным тем судам, в округе которых совершено такое «важнейшее» преступное деяние. Учреждение должности следователя по особо важным делам надо признать весьма удачным. Отсутствие участка, обыкновенно обремененного делами, пустыми по существу, но отнимающими иногда довольно много времени, каковы, например, дела о краже со взломом и о третьих кражах, возможность всецело отдаваться исследованию одного или двух дел и сопряженная с этим относительная свобода в распоряжении своим временем дают следователю возможность производить дела с особой полнотой, тщательностью и вдумчивостью, вести их быстро и под свежим впечатлением, оставленным преступным деянием в среде причастных к следствию лиц. В руках такого следователя с наибольшим успехом могут находиться дела, требующие значительной предварительной подготовки и серьезного изучения тех или других явлений, условий или ненормальностей общественной жизни. Такие дела, тесно связанные с целым строем вещей или сложившимися порядками, попав к участковому следователю, тормозили бы движение других дел и велись бы сами без полного посвящения им его сил и времени, страдая поэтому трудно поправимой неполнотой и промахами, неизбежными при массе непрерывной и мелочной текущей деятельности. Вместе с тем к особо важным делам, помимо обширных и сложных дел, например о злоупотреблениях в акционерных обществах и о преступлениях должности, относятся исследования выдающихся злодеяний кровавого или бесчеловечного характера, которые глубоко волнуют и смущают общество. Быстрое и энергическое их производство успокаивает встревоженное общественное мнение, а скорая передача их в суд и публичное их обсуждение кладет пределы разноречивым толкованиям, вредным, по своему возможному влиянию на присяжных, для постановки спокойного и беспристрастного решения.

Первым судебным следователем по особо важным делам при Петербургском окружном суде был назначен П. К. Гераков, опытный юрист, соединявший большие правовые сведения со спокойной твердостью своих всегда глубоко обдуманных и строго беспристрастных действий. Почти одновременно с моим переходом из Казани в Петербург на должность прокурора он был назначен членом Петербургской судебной палаты, и мне, к сожалению, пришлось на первых порах познакомиться с двумя следователями по особо важным делам совсем другого типа.

В один февральский день 1872 года ко мне в окружной суд пожаловал судебный следователь по особо важным делам Московского окружного суда Реутский, считавшийся большим специалистом по делам о сектантах и глубоким знатоком учения, обрядов и своеобразной писаной литературы «особо вредных» сект, к каковым принадлежат, главным образом, скопцы и хлысты с их различными разветвлениями. Его знания по этой части были, несомненно, велики по объему, но едва ли были глубоки, существуя в сыром виде, без ясного их анализа и вдумчивого синтеза. Они приобретались урывками, по случайным поводам и не были приведены в систему. Изданная им книга «Люди божьи и скопцы» лучше всего это доказывает, представляя оригинальное соединение исторических данных, официальных сведений, материалов судебного производства и собственных измышлений, изложенных в беллетристической форме, в виде бытовых сцен, рассказов и подробных бесед основателей и главарей сект между собой, слышать которые автор в действительности, по времени и месту, не мог. Все это изложено без всякой внутренней перспективы, с изображением на первом, плане и существенного и мелочного, а потому не оставляет в читателе никакого целостного представления. Маленький и сухой, с болезненным цветом лица и впалыми глазами, со складом речи, в котором слышалась большая нервность, вечно занятый своей специальностью и только о ней и говорящий, он производил впечатление человека, для которого исследование дел о хлыстах и скопцах обратилось в своего рода охоту за этими сектантами. В сущности в нем судебный следователь переродился в горячего и одностороннего обвинителя, ревниво охранявшего непогрешимость своих выводов и их практического приложения.

Имев не раз случай усомниться в соответствии его действий и распоряжений с требованиями истинного правосудия, я неоднократно убеждался в его чрезвычайной любви к делу в смысле работы, в которой он был неустанен, отдавая ей все свое время и не преследуя — насколько я его понимал — никаких личных целей. При наших разговорах о делах его специальности он со страстной настойчивостью высказывал такие взгляды, что, мне думается, решись я назвать его в глаза фанатиком, он с напускной скромностью сказал бы, подобно тургеневскому Михалевичу в «Дворянском гнезде»: «Увы! Я еще не заслужил такого высокого наименования». Он прибыл в Петербург потому, что содержавшийся в московском тюремном замке арестант Холопов оговорил целый ряд лиц в Москве и Нижнем Новгороде, а также в Петербурге в принадлежности к скопческой ереси, рассказывая, что, завлеченный в эту секту, он присутствовал при радениях скопцов и даже при наложении «большой и малой печати». Многое из этого, по словам Холопова, происходило и в знаменитом в первой половине XIX века скопческом «корабле», в доме на углу Озерного переулка и Знаменской улицы в Петербурге, где в двадцатых годах жил основатель секты «батюшка-искупитель» Селиванов и где его посещали, под влиянием увлечения Александра I мистицизмом, самые высшие петербургские сановники. Производя обширное следствие по заявлению Холопова и сосредоточив следственные действия в Москве, Реутский находил необходимым лично произвести обыски в Петербурге у целого ряда лиц, содержавших главным образом меняльные конторы. Эти обыски должны были подтвердить указание Холопова на то, что обыскиваемые не только оскоплены, но и горячо распространяют свои вредные заблуждения, приобретая угрозами и лаской, деньгами и обещанием выгод новых адептов, над которыми совершают свои изуверные обряды. Обыски эти представлялись делом сложным, требовали содействия полиции и, по настойчивому желанию Реутского, присутствия лиц местного прокурорского надзора. Каждый раз, когда он лично обращался ко мне о командировании товарища прокурора, я спрашивал его о результатах произведенного обыкновенно накануне обыска. «Самые блестящие, — говорил он мне с особым удовольствием, — улики несомненные». — «Что же найдено?» — «Да все, что нужно, все доказательства принадлежности к ереси: портреты Петра III, изображение Иоанна Крестителя с агнцем, иконы с «безбородыми» угодниками, платочки с крапинками, песок с могил Селиванова и Шилова и т. п.». — «Ну, а что дал вчерашний обыск?» — спросил я его однажды. «О! Это несомненный скопец, — уклончиво отвечал он, — и из самых вредных». — «Что же вы нашли у него?» — «Ничего не нашли». — «Чем же он в таком случае изобличается, если у него ничего не найдено?» — «Если ничего не найдено, — наставительно сказал мне Реутский, — это еще не имеет решающего значения: это только значит, что он хорошо спрятал то, что его изобличает…» Мне невольно вспомнился при этом выступ на Базельском мосту через Рейн, с которого, по рецепту знаменитого «Malleus male-ficorum» бросали в воду со связанными руками женщин, подозреваемых в колдовстве и сношениях с сатаной, причем, если таковые выплывали, то это служило доказательством их связи с дьяволом и влекло их на костер, а если не выплывали, то… не выплывали.

За обысками последовали привлечения в качестве обвиняемых, очные ставки с привезенным из Москвы Холоповым — чахоточным человеком, с довольно подозрительной и чрезвычайно однообразной подробностью повторявшего свои заявления и никогда не смотревшего в глаза, и, наконец, целый ряд освидетельствований мужчин и женщин на предмет определения, есть ли печать и какая — малая или большая. По поводу последних действий я вынужден был причинить Реутскому большое огорчение. Ободренный предполагаемой им успешностью обысков и исчерпав в этом отношении все, что можно, он со страстностью и, если можно так выразиться, деловой ненасытностью перешел к освидетельствованиям. В один прекрасный день он пришел ко мне с просьбой дать ему предложение о производстве освидетельствования всех женщин, проживавших в большом трехэтажном доме на одном из углов тогдашней Ямской улицы около Лиговки, так как он подозревал, по некоторым намекам и неопределенным воспоминаниям Холопова, что в этом доме помещается тоже скопческий корабль или нечто вроде скопческого женского монастыря. Напомнив ему, что он совершает отдельные действия по следствию, возникшему и производящемуся в Москве, куда и может обращаться за прокурорскими предложениями, я отказал ему в моем почине для осуществления его чудовищного следственного замысла по отношению к женщинам, ни имен, ни званий, ни числа которых он мне даже привести не мог. Но он усиленно настаивал на моем предложении, ссылаясь на то, что без него не решается приступить, хотя и имеет на то право, к такому важному и, несомненно, богатому успешными результатами действию. Мой повторный отказ очень раздражил его, и он, привыкший играть роль «излюбленного лица» в министерстве юстиции, с высокомерным самообольщением сказал мне, что вынужден будет доложить министру юстиции о том, что он в своей деятельности не встречает необходимого сочувствия и поддержки со стороны петербургской прокуратуры. На это и мне, в свою очередь, пришлось ему указать, что и я не лишен возможности попросить министра освободить меня или от всяких бесед с московским следователем по сектантским делам, или от должности прокурора Петербургского окружного суда. На этом мы и расстались. Я не предполагал тогда, что через двадцать лет мне в качестве сенатора-докладчика по апелляционным делам придется встретиться с осуществлением следственного приема, задуманного Реутским, но только в другой местности и обстановке. Гакенрихтер Вейсенштейнского уезда барон Штакельберг, заподозрив в убийстве новорожденного ребенка, найденного в лесу, кого-либо из крестьянок деревни Рама и находя, что девушки этой деревни «не отличаются нравственностью», подверг их, в числе четырнадцати, освидетельствованию через врача, причем все они оказались ни разу не рожавшими, а три из них совершенно девственными.

По отъезде Реутского в Москву продолжение начатых им следственных действий по Петербургу было возложено, по распоряжению министра юстиции, на судебного следователя по особо важным делам при Петербургском окружном суде Жуковского. Этот следователь представлял полную противоположность Реутскому. Последний имел за собой довольно долгие годы службы, массу труда, большую техническую опытность и всецело отдавался излюбленному, хотя и односторонне понимаемому, делу. В нем не было ничего бесстрастно чиновничьего, и, наконец, он все-таки сделал свой, хотя и далеко не совершенный, вклад в нашу бедную в то время литературу о сектантстве. Жуковский — сын губернатора и затем сенатора — всплыл на поверхность как-то совершенно неожиданно на место П. К. Геракова. За ним не было ни опыта, ни упорного труда, ни горячего отношения к своим обязанностям. Зная, что в судебном ведомстве во время пребывания министром юстиции графа Палена протекция была немыслима, я и до сих пор, по прошествии сорока лет, не могу себе объяснить назначение такого малосведущего человека на важную должность в столице, так высоко поднятую его достойным предшественником Гераковым. И по наружности и по манерам, изящный, франтоватый, высокий и красивый, Жуковский был полной противоположностью Реутского. Первые же следственные его действия по громкому и сложному делу о подделке акций Тамбовско-Козловской дороги, к которому в качестве обвиняемых были привлечены акушер Колосов, библиотекарь Медико-хирургической академии доктор Никитин и дворянин Ярошевич, причем двое последних обвинялись еще в приготовлении к отравлению своего сообщника по подделке Колосова, обнаружили в новом судебном следователе по особо важным делам полное отсутствие способности установлять точные и определенные границы производимому следствию с ясным сознанием его целей и практического значения каждого из предпринимаемых действий. Его никак нельзя было назвать хозяином дела, обдумавшим свойство и житейскую обстановку исследуемого преступления и беспристрастно, но полно и обстоятельно разъясняющим как фактическую его сторону, так и нравственную его подкладку.

Дальнейшие произведенные им следствия лишь подтвердили первое впечатление, им оставленное. Полное отсутствие общей мысли, связующей все частности дела, и правильного, согласного с законом, понимания состава преступления, склонность к механическому подбору фактов, благодаря чему следствия расплывались до безграничности и длились многие месяцы, длиннейшие, чрезвычайно отяготительные для свидетелей, допросы о самых мелочных и не имеющих значения для дела обстоятельствах, резкое и надменное обращение с вызываемыми к следствию и, наконец, чрезвычайная и упорная щедрость на лишение заподозренных свободы без достаточных оснований — таковы были характерные черты этих следствий и свойства этого следователя. С особенной силой все это проявилось в деле о скопцах, начатом Реутским. Весною 1872 года вследствие сильного нездоровья я должен был взять четырехмесячный отпуск за границу. Вернувшись и покончив с накопившимися неотложными вопросами и работами, я получил, наконец, уже в октябре, возможность ознакомиться со следствием, производимым Жуковским, и пришел в большое смущение, чтобы не сказать более. Оказалось, что, не озаботясь приобретением точных и научно проверенных сведений о существенных признаках скопчества, он приступил к широко раскинутой Реутским уголовной паутине, действуя ощупью, без всякого плана, и стал плодить непроизводительную и бесцельную переписку, содержа под стражей по году людей, о которых потом судебной палате пришлось прекращать следствие по отсутствию признаков преступления. При этом он путался в совершенно чуждых ему судебномедицинских вопросах, предаваясь сомнениям в случаях, вполне ясных, и нагромождая, без системы и связи, протокол на протоколе, очевидно, потерявшись в массе сырого материала. Достаточно сказать, что из сорока привлеченных к следствию человек только одного судебная палата признала возможным предать суду, да и тот не был сам скопцом. Из этих сорока человек часть, особенно престарелых, оказалась освобожденной от суда по высочайше утвержденному еще в 1849 году положению комитета министров, как оскопленных до 1816 года, против двух (женщин) не обнаружено никаких улик, а остальные еще в 1854 году были оправданы решением Сената как в самооскоплении или допущении оскопить себя во время совершеннолетия, так и в распространении своей ереси «к соблазну других».

Каких-либо признаков последнего обвинения не нашла и судебная палата, рассмотревшая по подробному докладу П. К. Геракова все огромное производство Реутского и Жуковского и не нашедшая возможным придать значение противоречивым и возбуждающим основательные сомнения доносам Холопова. Это производство, потребовавшее от местных судебных и административных властей большой, по дознаниям и собиранию справок, подготовительной работы и сопряженное с значительными денежными расходами для казны, оказалось совершенным пустоцветом, возбудив, однако, многие справедливые жалобы и обнаружив полную несостоятельность Жуковского для производства «особо важных дел». Для характеристики произвольности и шаткости его взглядов не могу не припомнить, что он постоянно и без всякого основания относился критически к заключениям врачей Мержеевского и Баталина, работавших под руководством великого знатока скопчества в судебномедицинском отношении, автора ценного и обширного по этому предмету сочинения(4), профессора и директора медицинского департамента Е. В. Пеликана, и подвергал поэтому привлеченных им к следствию, по большей части стариков и старух, повторным, ненужным и унизительным освидетельствованиям. В то же время на основании одного лишь полуграмотного свидетельства провинциального уездного врача он содержал в течение нескольких месяцев под стражей в качестве скопца цветущего здоровьем торговца из Орловской губернии, который тщетно слезно ссылался на то, что он женат и имеет ребенка. При освидетельствовании его, по требованию прокурорского надзора, оказалось, что несчастный псевдоскопец просто тестиконд (по народному выражению «путрец») и что указанный врач или грубо ошибся, или смастерил свое свидетельство, не ознакомившись вовсе с физической природой этого человека.

Дело Григория Горшкова, «духовного скопца», несомненно, связанного многими узами с воинствующим скопчеством и обвиняемого в оскоплении родного сына, неизвестно куда скрывшегося, слушалось в июле 1873 года в Петербургском окружном суде. Обвинение, которое я энергически поддерживал, будучи глубоко убежден в виновности подсудимого, было, как оно и понятно, построено на совокупности косвенных улик. Оно встретило талантливое возражение со стороны защитника князя Кейкуатова, который указал, между прочим, присяжным заседателям на то, что дело Горшкова представляет лишь маленький обломок от непрочного и развалившегося здания, построенного руками двух следователей по особо важным делам — одного слепо усердного, а другого «не ведавшего, что творит», — и просил присоединить своего клиента к остальным тридцати девяти, привлеченным неосновательно. Это не могло не повлиять на присяжных, и они оправдали Горшкова.

В 1874 году Жуковского заменил Иван Федорович Книрим, и я узнал в нем «настоящего человека на настоящем месте», как говорят англичане. Очень высокого роста, с ясными голубыми глазами на умном и спокойном лице германского типа, он представлял собой соединение всех свойств и качеств, необходимых для следственного судьи, в руках которого так часто находятся свобода, честь и в значительной степени материальное положение не только обвиняемого, но иногда и других прикосновенных к делу лиц и от которого, как от врача и священника, не могут быть скрыты подробности частной жизни, иногда в самых сокровенных ее проявлениях. Достаточно подумать, сколько зла, несчастья, позора и разорения могут иногда причинить легковерное и непроверенное отношение к разным заявлениям и доносам, поспешный и непродуманный приступ к следствиям об учреждениях и лицах, в деятельности которых играет существенную роль торговый или общественный кредит, недостаточно обоснованное привлечение в качестве обвиняемых по делам о преступлениях против нравственности и против целомудрия женщин, в которых так часто пышно распускается ядовитый цветок, называемый шантажом. Я уже говорил о Книриме в моих воспоминаниях о делах игуменьи Митрофании и о поджоге мельницы Овсянникова. Здесь могу лишь добавить один эпизод, когда я видел обычно очень сдержанного и хладнокровного Книрима в состоянии крайнего возбуждения и негодования. В ноябре 1874 года он производил очень серьезное следствие по делу о подлоге завещания, совершенном несколькими лицами, принадлежавшими к так называемой интеллигенции и постепенно исчерпывавшими все доступные им средства для отклонения от себя тяжелого обвинения. Следствие уже приходило к концу, и Книрим вызвал одного из главных обвиняемых для предъявления ему следственного производства и предложения традиционного вопроса — не желает ли он чем-нибудь таковое дополнить в свое оправдание? Обвиняемый, уже имевший в руках копии со всего производства, не пожелал с ним знакомиться, а на вопрос Книрима указал, справясь в принесенной им записочке, на нескольких свидетелей и некоторые документы, а затем, оглянувшись по сторонам и видя, что письмоводитель и кандидаты на судебные должности заняты своим делом в обширной камере следователя, подал эту записочку Книриму и вместе с нею открытый пакет, прибавив вполголоса: «Да вот еще и это…» «Der lange Friedrich», как почему-то называли в шутку Книрима сослуживцы, взяв записку и пакет и увидев, что в нем лежат кредитные билеты, вскочил, как ужаленный, и устремился через длинные коридоры и приемные следователей и коридор товарищей прокурора ко мне в кабинет. «Этого так оставить нельзя, — говорил он, задыхаясь и совершенно вне себя, весь красный от волнения, — за что такое оскорбление! Я вас прошу принять от меня об этом официальное заявление, и нельзя ли возбудить преследование против этого негодяя?» Стараясь его успокоить, я обратил его внимание на трудность уголовного преследования лиходателей и на то, что всякое оглашение о предложенной и отвергнутой взятке всегда вызывает в обществе лукавое предположение, что отвергнувший дар желает порисоваться своей неподкупностью. «Однако же нельзя так тяжко оскорблять безнаказанно, — волновался Книрим. — До сих пор никто не выражал сомнения в моей честности, и он, человек образованный и сам служивший, не мог не видеть, что я охотно предоставляю обвиняемым полную возможность приводить всевозможные доказательства своей невиновности. Он не мог не понимать, какой обидный смысл имеет этот гнусный пакет!» — «Мы его за это и накажем без всякой огласки», — сказал я и приказал пригласить лиходателя из камеры следователя в мой кабинет и тут, в присутствии расстроенного Книрима, сказал ему: «Господин судебный следователь сообщил мне, что вы передали ему вот этот пакет с деньгами. Не желая допускать мысли, что вы могли это сделать с бесплодной целью повлиять на ход следствия, я высказал ему мнение, что вы, вероятно, желали воспользоваться случаем просить его передать ваше пожертвование в недавно учрежденное общество попечения об арестантских детях, об открытии для которых приюта вы, конечно, читали в газетах. Не так ли?» — «Д-д-д-а», — пролепетал тот… «Позвольте вас искренне поблагодарить за это доброе дело: приют очень нуждается в средствах… Потрудитесь пересчитать деньги и получить временную расписку…» Книрим облегченно вздохнул, улыбнулся и, уходя, крепко пожал мне руку, а приют арестантских детей неожиданно обогатился пятьюстами рублями.

Со времени оставления мною совместной службы со следователями в Петербурге прошло почти тридцать лет. Многое в судебной практике с тех пор изменилось и едва ли к лучшему. По делам, проходившим через мои руки по должности обер-прокурора уголовного кассационного департамента, я видел, как постепенно и нередко при явном влиянии и внушении, идущем с иерархических высот, вторгалось в следственную практику одностороннее обвинительное творчество. Оно проявлялось в расширении исследования далеко за пределы состава и свойства преступления и движущих к нему побуждений, в производстве ненужных и напрасных экспертиз по вопросам, из которых фантазия играла гораздо большую роль, чем разумная потребность, в приемах, облегчающих обвинителю на суде обход прямых запрещений закона и, наконец, в привлечении к следствию заподозренного в качестве обвиняемою лишь в самом конце всего, иногда многотомного, производства, почти накануне его отсылки к прокурору, когда на привлеченного сразу обрушивалась масса направленных против него данных, своевременно и лично защищаться против которых и, быть может, разрушить предубеждение следователя он был уже лишен возможности. Так, среди многих подобных дел мне вспоминается московское следствие о покушении на растление экзальтированной молодой девушки «красавцем-мужчиной» во время ужина в отдельном кабинете после ее успешного дебюта в клубном спектакле, по которому судебный следователь, человек в высокой степени благородный, но увлекающийся, озаглавил каждый том производства, как главы романа: «событие преступления», «личность потерпевшей», «личность обвиняемого» и т. д., причем, между прочим, были произведены допросы разных лиц о поведении отца обвиняемого и о том, вел ли он нечистую картежную игру, и спрошены, в качестве сведущих лиц, три выдающиеся артистки императорских театров о том, что они чувствовали после первого дебюта и были ли бы они в состоянии после этого противостоять дерзкому и неожиданному нападению на свое целомудрие. Вспоминается также петербургское дело Ольги Палем, убившей студента Довнара, не желавшего продолжать с ней любовную связь, по которому, несмотря на признание обвиняемой своей виновности в сознательном убийстве под влиянием раздражения, было произведено исследование всех ее связей за десять лет до совершения преступления, причем, в явное нарушение торговой тайны, были рассмотрены и оглашены расходы на нее, записанные в торговых книгах ее «покровителя» в Одессе. Наконец, я не могу забыть следствие о графине Н… обвинявшейся в присвоении чужому ребенку титула, фамилии и прав состояния своего мужа, жившего и умершего в другом городе в расслабленном физическом и душевном состоянии. На дело было обращено исключительно строгое внимание, но, несмотря на то, что виновность подсудимой во взводимом на нее преступлении представлялась несомненной, присяжные вынесли ей оправдательный приговор, причину чего главным образом следует искать в том особом приеме для успеха обвинения, который был употреблен при следствии. По закону прокурор не имеет права ссылаться на суде на полицейские дознания, не имеющие формы и силы следственных актов, но ему не может быть отказано в прочтении протоколов осмотров, произведенных следователем. Невзирая на совершенно ясный состав преступления графини Н. и на несомненную ее цель — получение в свое управление следуемого малолетнему сыну майората — и несмотря на ее письменное сознание в этом, судебный следователь, широко разрабатывая дознание и сведения сыскной и секретной полиции о поведении обвиняемой с 16-летнего возраста, занялся исследованием ее нравственности за свыше чем двадцатилетний период ее жизни и составил протокол осмотра дел. Поэтому для обвинителя явилась возможность вызвать на суд семнадцать допрошенных при следствии свидетелей, подведенных под две рубрики: о прошлом подсудимой и о ее характеристике, причем пред присяжными развертывалась картина ряда романических приключений и любовных связей обвиняемой, ее знакомства с дамой, занимающейся «устройством продажной любви», ее нездоровья, требовавшего лечения ртутью, и ее покушений на самоубийство… Перед присяжными была женщина уже далеко не молодая (42 лет), и они присутствовали в течение семи дней при публичном обливании ее грязью из ее прошлой, не безупречной жизни. Они могли себе представить все, что она должна была при этом переживать… и пожалели ее…

Примечания

1) Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten - Вы снова здесь, изменчивые тени (нем. "Фауст", Гёте, перевод Борис Пастернак)

2) Недостатки его добродетелей (франц.).

3) Своя рубашка ближе к телу (франц.).

4) «Судеб и о медицинские исследования скопчества Е. Пеликана», 1872.